Олений колодец - Наталья Александровна Веселова Страница 31

Он оказался в продолговатой комнате с единственным высоким окном во двор и весьма спартанской обстановкой: стол, заваленный книгами, рамки с фотографиями, точно такой же желтый со стекляшками в дверях шкаф, как у Лены Шупп, – только печь не железная гофрированная, а облицованная белым кафелем голландка с барельефом в виде злого женского лица наверху.

– Еще теплая… – Оля ласково погладила ее, потом залезла глубоко, чуть ли не по плечо, в ящик стола – и вытащила два белых фунтика. – А сейчас мы с тобой выпьем кофе – настоящий, не желудевый, а как раньше был. И с сахаром! Вот, берегла для особого случая – а какой еще особенней, чем этот?

Девушка выбежала, прижав к груди крошечные кулечки с лакомствами, а Савва прошелся по комнате, размышляя о том, как похожи оказались комнаты двух незнакомых друг с другом современных девушек, зачем-то решивших изменить вековой женской роли, получить высшее образование и ни от кого не зависеть, – Лены Шупп и Оли Бартеневой. Книги, книги, книги… У той – медицинские, у этой – какие-то исторические трактаты, пособия по фольклору… «Европейская поэзия XVIII–IX веков»… Неужели тогда уже писали стихи? Ну и штука! И вот еще: «Введение в философию» Челпанова… Тут, конечно, есть знаменитые пять доказательств бытия Божия – но, помилуйте, зачем женщине доказательства? Она должна верить просто и искренне, со всей чистотой неискушенного сердца… Ага, что это за знакомый уголок выглядывает? Точно, Форель, «Половой вопрос»… И опять: «Мужчина и женщина в половом отношении». Можно было и не сомневаться… Его сестра Катя до самой свадьбы очень смутно представляла себе, что есть супружеская жизнь, потому что ее выдали сразу после института, – а там даже в произведениях классиков вырезали страницы, где имелись хотя бы отдаленные намеки. А это? Некий Сар-Диноил[37], «Наши скрытые способности»… Интересно… Так… «Человек грядущей расы не знает неудач. Он подчиняет себе всех, читает мысли, предвидит будущее, понимает язык животных, излечивает все болезни…» Тридцать пять копеек. Это что – серьезно? После «Введения в философию»? Господи, да она еще сущий ребенок!

Но – странное дело! – воспитанный в совершенно определенных понятиях о том, какой должна быть его идеальная невеста, Савва сейчас уже не чувствовал никакого особенного осуждения: он сам был таким – лет в четырнадцать-пятнадцать, когда хотелось доказать всему миру и, прежде всего, себе самому, какой он взрослый и как хорошо знаком со всеми постыдными тайнами бытия. Но мальчики-гимназисты по определению раньше ощущают свободу, чем девочки-институтки, втиснутые вдобавок в уродливые рамки чужих надуманных представлений о нравственности. Вот и происходит все это у Оли на шесть-семь лет позже, только и всего… А внутри она – теперь Савва ясно это понимал – все та же смешливая бойкая девчонка, настолько невинная, что, кажется, совсем недавно в присутствии двух почти взрослых юношей, которые, если б вдруг захотели и сговорились, запросто могли ее изнасиловать, придушить и закопать в лесу, купалась когда-то в девичьем лифе и панталонах с кружавчиками…

В Олино отсутствие Савва решился затопить белую печь – точно такую же, какая была у него самого в комнате, – жадные языки огня заметались по симпатичным белым с черным узором поленцам, и те весело и дружно затрещали, как бывало когда-то невыразимо давно, когда в теплой сизой ночи над ленивой рекой они трое, не ведая о наготове стоящем грозном будущем, жгли невысокий костерок, чтоб запечь несколько картофелин, и, притихнув, смотрели в пляшущее пламя…

В этот раз, придвинув низкую банкетку поближе к открытой дверце, они осторожно обожгли два кусочка хлеба, нанизанные на спицы, и, присолив, ели их, как лучшие в мире пирожные, запивая благородно-горьковатым кофе из тонких и невесомых кузнецовских[38] чашек. И так же завороженно смотрели в огонь…

Но не о птицах и травах, не о луне или призраках, не о природе вещей говорили они, как раньше. А о «фараонских» засадах на чердаках, откуда жандармы, согласно глухой молве, стреляют по тем, кто носит красный бант или ленту на шапке. («Я свой ни за что не сниму – пусть убивают!» – пылко воскликнула Оля.) Про некий неуязвимый черный автомобиль, который вдруг среди бела дня появляется «из ниоткуда» и косит из пулемета прохожих на улице, охотится за патрулями «народной милиции»… О том, что завтра на Марсовом поле состоятся похороны сотен жертв Великой Русской Революции – и решили непременно идти туда вместе, чтобы разделить высокую скорбь со своим народом. И у Саввы в глубине души исподволь зрело и зрело твердое знание, что он не отпустит от себя Олю Бартеневу, храбрую наивную девочку, – ни в эти полные ежечасной опасности лазурные весенние дни, ни потом, когда придет согласие и благоденствие.

На следующий день и без того унылое в военное время Марсово поле являло собой жутковато-торжественное зрелище: бесконечные ряды красных гробов над четырьмя длинными рвами, каждому их которых предстояло стать сегодня братской могилой минимум для пятидесяти человек. Необозримое море человеческих голов стекало с Троицкого моста к Царицыну лугу, с другой стороны медленный, но неотвратимый поток нес, казалось, миллионы людей с черными знаменами по Садовой от Невского – и все прибывали и прибывали толпы. Поразительно, но некоторые мужчины несли детей на плечах, словно направлялись на народное гулянье и хотели порадовать их веселым зрелищем с подарками. Савва поудивлялся сначала, но потом вдруг подумал: правильно; если б у него самого был сын, он тоже принес бы его сюда – и как знать, может, до конца жизни запомнил бы ребенок этот один из самых значимых дней революции. Ведь здесь, наверное, – да что там, точно! – через несколько лет появится высокий памятник героям, посадят красивые деревья, разобьют цветники… Но дитя запомнит, как все было в тот, настоящий, пасмурный мартовский день под серыми тучами и вороньим граем, расскажет собственным подросшим детям, а те – своим… Он вздохнул и покосился на привставшую на цыпочки Олю: белая худенькая шейка изо всех сил тянулась вверх из широкого воротника плюшевого пальтишка, но девушке едва ли удавалось особенно много увидеть из-за плотно сдвинутых мужских плеч. Ее бы саму к себе на плечи… Так ведь не предложишь! Но вдруг она что-то разглядела и радостно обернулась: «Смотри, сама