Карл Любезный - Владимир Васильевич Москалев Страница 3

— Да и кто поручится, что нашли бы? — поддержал его третий. — Лишь один дьявол ведал, что на уме у секача.

— А он его — ножом! Похоже, угодил под сердце. Но и сам не спасся, бедолага. И как это он дал этому борову пропороть себе живот, ума не приложу.

Еще один из них, четвертый, очертил в воздухе крест:

— Упокой, Господи, душу раба твоего, и да минет она преисподней. Ибо блажен был сей брат, что жизнь отдал за ближнего своего…

— Довольно, монах! Здесь тебе не церковь и не кладбище. Считай, что ты прочел ему отходную. Сейчас для нас важнее еда: вторую неделю голодаем, а герцогу Филиппу когда это еще придет на ум вспомнить о нас. Грузим тушу на лошадь и убираемся отсюда, пока буржский король[3] не нагрянул сюда со своими молодцами.

Монах попробовал возразить:

— Как же быть с покойником? Христианин ведь.

— Предлагаешь предать тело земле? Брось, брат Амелен, не до того сейчас. Вон сколько мертвецов на дорогах Франции, всех не захоронишь.

— Что же, оставим здесь?

— Предпочитаешь везти его, усадив впереди себя? Или меня? А может, Жовера? Эй, Жовер, тебе предлагают недурное соседство. Хочешь покататься в обнимку с трупом?

— Говорил же, не надо брать с собой монаха, — буркнул тот, кого звали Жовером.

— Ты слышал, Амелен? Помоги лучше взвалить эту гору мяса на коня, а о мертвеце позаботятся волки.

Вскоре они умчались. Тристан без опаски слез с дерева, подбежал к месту недавней схватки со зверем и застыл в ужасе, раскрыв рот. Кровь уже покинула тело отца, лицо его побелело, глаза заволокло дымкой. Меж пальцев застыли синие кишки. Мальчика едва не вырвало. Он вспомнил эпидемию чумы, набеги наемников. Всё вынес отец, в живых остался, а тут поди ж ты… И виной тому, как ни крути, война, бесконечные распри сеньоров…

Тристан утер слезы рукавом куртки и быстро зашагал к деревне, куда они только что направлялись вдвоем. Шел, поджав губы, чтобы не расплакаться больше, и вспоминая наставления отца. «Ты уже не маленький, — говорил тот, — почти что мужчина. Нынче взрослеют рано, война учит. Будь тверд духом и готовым ко всему. Тяжелые времена. Короли воюют непонятно отчего, а страдает народ. В любой день и час я могу уйти, и ты останешься один. Была бы мать жива, а так… Случись что со мной — уходи к людям, они не оставят в беде. Потом — служи нашему королю, другого властелина нет и не может быть на земле франков».

Как знал отец, затеяв такой разговор с сыном за день до крестин.

Придя в поселок, Тристан, захлебываясь от волнения, рассказал обо всем. Селяне на скрипучей телеге, прихватив с собой священника, отвезли тело отца на кладбище и предали земле. Постояли, вздыхая и крестясь. Святой отец прочел короткую молитву, встав лицом к врытому в ногах покойного кресту из сучьев дуба.

В те минуты малыш Тристан на всю жизнь возненавидел две вещи: охоту и войну, наплодившую отряды наемников и враждующих партий, рыскающих повсюду в поисках пропитания и с целью грабежа. Их не было бы, не будь бесконечных войн с врагами короля и с его мятежными вассалами, терзающими разоренную, плачущую страну. И дал себе клятву мальчик: посвятить свою жизнь борьбе с этими врагами, мешающими людям жить спокойно, раздирающими королевство на части. А раз так, он будет служить королю и беспощадно расправляться с его недругами.

…Одно за другим проносились воспоминания в голове у всадника, как вдруг он остановил коня. Перед ним, чуть правее тропы, стоял мальчуган лет десяти и выжидающе глядел на него. Одет он в рубаху и латаные штаны, обут в сандалии на деревянной подошве; а в глазах скорбь, мольба, что-то еще…

Молча оглядев ребенка, Тристан склонился в седле.

— Ты кто, малыш? Что здесь делаешь?

— Не найдется ли у сеньора чего-нибудь поесть? — с удивлением услышал вместо ответа. — Мы голодны, а здесь только ручей и больше ничего.

Теперь всадник понял, что еще читалось в глазах ребенка.

— Ты, стало быть, не один? — спросил он.

— Со мной сестра. Она тоже голодна.

— Где же она?

Мальчик помедлил с ответом, во взгляде его на всадника мелькнуло опасение.

— Не скажу, пока не буду уверен, что сеньор не желает нам зла.

Тристан рассмеялся:

— И вот тому доказательство, малыш!

С этими словами он достал из притороченной к седлу сумы кусок сыра с лепешкой и протянул их ребенку. Мальчуган жадно схватил угощение и потянул было в рот, но, передумав, убрал за пазуху. Потом оглянулся:

— Выходи, Николь.

Из-за одинокого, приземистого, довольно широкого в обхвате дуба выглянула девочка лет восьми и настороженно посмотрела на всадника, не решаясь приблизиться. Смутные времена сделали всех, даже детей, подозрительными. Боялись своих же, соотечественников, а уж тем более заморских пришельцев; боялись каждого незнакомого человека, даже монахов, поскольку те повсюду искали инакомыслящих и ведьм. Хотя какие ведьмы в такие времена? Где им устраивать свои шабаши, если везде бродят как свои, так и чужие солдаты, если то и дело налетают на деревни и замки отряды англичан? Однако ведьм находили-таки и прилюдно сжигали на кострах, ибо надо было найти виновного в засухе, неурожае, войне, наконец в нескончаемых эпидемиях.

Но всадник приветливо улыбался, к тому же был один, и это развеяло страхи девочки. А когда брат показал угощение, она смело вышла из своего укрытия, взяла кусочек сыра и принялась торопливо жевать, не сводя глаз с незнакомца. Брат тем временем расправлялся с половиной лепешки, другую половину уже держала в руках сестра.

Тристан с улыбкой смотрел на них, потом спросил:

— Ну, брат и сестра, кто же вы? Как вы здесь оказались? По всей видимости, ты, Феникс, нашел, наконец, Европу и ведешь ее к отцу? [4] А может быть, вы бежали от ножниц Атропы[5] и мечтаете из юдоли плача попасть в землю обетованную? Говори ты, малыш, как старший.

— Мы идем в Париж, — прожевав хлеб, ответил мальчик.

— В Париж? Ого! Зачем же это? Да и кто отпустил вас одних?

— А у нас никого нет, — опустив глаза, печальным голосом сказал ребенок и продолжал, подняв голову и видя, что всадник молчит: — Вы ведь не станете нас убивать, сеньор, или продавать в рабство? Мы ничего плохого вам не сделали, и вы не похожи на злодея.

— В общем-то, наверное, так оно и есть, — усмехнулся Тристан, подумав о своем ремесле и вспомнив прозвище, данное