Олений колодец - Наталья Александровна Веселова Страница 26

Клим неуклюже шагнул вперед и коснулся ее белевших в лунном свете пальчиков.

– Да я ничего… Просто некоторые господа не любят… Даже и в реальном у нас тоже… И откуда узнали… – смущенно попытался объясниться он, и луна, успевшая уже достаточно высоко взобраться, была ему в эти минуты полной союзницей, совершенно скрыв в перламутровом полумраке тот прискорбный факт, что Клим не просто покраснел, а стал почти коричневым от неловкости.

– Ой, давайте уже пойдем! – махнула рукой Оля. – Хватит о глупостях говорить!

Все трое основательно облились одеколоном и тронулись в сторону реки, причем, глядя на Олины быстро мелькавшие ножки в плотных ботинках, Савва отчаянно ей позавидовал: они с Климом оба обуты были в старые теннисные тапочки, насквозь промокшие от росы уже давно, а она шла себе и шла по траве в тепле и сухости, и ладная корзиночка ее, точь-в-точь, как у Красной Шапочки, была явно не пуста…

До мельницы шли около получаса – и в какой-то момент Савва с изумлением понял, что они давно уже говорят друг другу «ты», произошло это каким-то непостижимым образом, и он не заметил, с какого момента. Оля, Клим и он сам разговаривали свободно и дружелюбно и даже по узкой тропинке вдоль реки естественно шагали в такт, как будто сама жизнь предназначила им быть запряженными в ладную бойкую тройку, где каждый на своем месте и не желает другого.

– Хорошо тебе, Клим, – искренне говорила Оля. – У тебя одни пятерки в табеле… Ну и что, что после реального в университет не берут – будто нельзя в Политехническом учиться, или в Медицинской академии… Тебя куда хочешь бесплатно примут. А у меня целых два «удовлетворительно» в этом году в табеле было. А мама сказала, что позволит мне идти на курсы[31], только если из института – я в Елизаветинском[32] – выйду без троек… Тогда они с отцом согласны платить… Я им объясняю, что тройки у меня только по геометрии и арифметике, а на курсы-то я на историко-филологический факультет хочу идти! Но они ни в какую…

– А зачем вообще девчонки… барышни… на курсы идут? – удивился Клим. – Ну если из таких, как я, то понятно: не каждая захочет всю жизнь мыть-подавать-убирать, тоже, небось, барыней побыть хочется. Вот и рвут жилы, если в гимназию попадут как-то… А тебе зачем? Ты замуж выйдешь за инженера там, доктора или учителя – вот он пусть и служит себе на здоровье. А ты и так барыня, сиди себе дома, кофий кушай… Деток воспитывай – да и то няньки кругом. А муж за все заплатит, чем не жизнь?

– Дурак ты, Клим, – горько и оттого как-то необидно сказала Оля. – Поговорку знаешь? «Кто платит – тот и музыку заказывает»… А вот я не хочу, чтобы музыку кто-то для меня по своему вкусу заказывал. Потому что это не музыка, а моя жизнь.

Они вдвоем шли впереди по тропинке – третий не помещался – и Савва, идя как раз следом, невольно слушал их философский разговор, и при этих Олиных словах у него отчетливо дернулось сердце – мальчик физически почувствовал, как в грудь словно что-то безболезненно вонзилось. «Да! Да! Я тоже не хочу!» – вспыхнула быстрая мысль. Короткая фраза малознакомой девочки, не ему адресованная, вдруг вобрала в себя все то, что томило его весь последний год, заставляло порой внутренне корчиться от каких-нибудь простых слов взрослых, мимоходом его упомянувших. («Может, стоит Савву забрать из Первой гимназии? Слишком уж плохо о ней стали говорить! Как ты думаешь? В Восьмую, скажем, определим…» – и никого не интересовало, не лишится ли он в этом случае каких-нибудь дорогих друзей или любимого наставника и приятно ли ему будет вставать на час раньше, чтобы на конке добираться в морозной темноте очередной зимы до Васильевского острова.) Раньше он не смел противиться подобным проектам родителей – просто молча боялся, что они как-нибудь согласуют слово и дело, а в этот момент решил разом: он больше не будет молчать – выскажет свое отношение ко всему, что будет его касаться! Но вот Оля… Он с некоторым сомнением посмотрел в ее съехавшую на затылок и повисшую на ленте соломенную шляпку: действительно, ей-то зачем на курсы? Она же хорошенькая! Его мама называла «бестужевок» ужасно – дочерями Каина – и если хотела вынести окончательный и обжалованию не подлежащий приговор какой-нибудь не пришедшейся по нраву дочкиной подружке, то драматически восклицала: «Вот увидишь – она закончит курсами!» – и это звучало даже убедительней, чем «под забором»… А сестра Катя, увидев, как Савва увлеченно разговаривает с Олей на празднике, позже подошла к брату и с невероятным в четырнадцатилетней девочке презрением выговорила ему: «Зачем ты позволил этой стриженой так долго торчать рядом с тобой? Ты что, не знаешь, кому раньше стригли волосы?[33]»

Да что же случилось?! Почему до этого дня он считал мать и сестру – вторая являлась чуть-чуть зауженной копией первой – идеалом вечной женственности, а сейчас их длинные талии, тонкие голубоватые руки, мраморные лица с эмалево-синими глазами и светлые, словно прилипшие к голове, волосы кажутся такими постными и пресными на вид, что, будь он людоедом, пожалуй, отпустил бы обеих с миром, заранее оценив их полную безвкусность.

Добравшись до мельницы, непослушные дети, сбежавшие ночью из дома, расположились над водой на серых, еще крепких, хранивших остатки дневного жара досках, разложили на скатерти нехитрую снедь, и, разувшись, свесили ноги с помоста туда, где когда-то давно крутилось огромное тяжелое колесо и бурлила вода, а теперь ленивая черная река лишь немного ускоряла ход над невысоким уступом и, масляно переливаясь, качала расплющенную и искореженную луну. Разлили по хрустальным стопочкам, о которых пунктуально позаботился Савва, сладкую домашнюю наливку (он покосился на Олю: станет жеманиться или нет? – но она выпила так же спокойно, как если б это был оршад[34]), поели холодных пирогов и ветчины – и все это время, не останавливаясь, разговаривали втроем, горячась и перебивая. О дружбе. О смерти. О революции. О том, что все люди – братья. Как застрелить белку, не испортив шкурку. Почему птицы не летают и не поют ночью… И лишь только они вспомнили птиц, как те грянули разом, словно каждая