На червленом поле - Мария Воробьи Страница 24

Глава 19, в которой мертвые сестры и мать утешают Лукрецию

Лукреция металась по дому, рвала на себе волосы. Перечить отцу не смела, но братьев – почти возненавидела. Сезар все пытался подойти, как к раненому зверю, осторожно, медленно, показывая раскрытые руки, – но Лукреция рычала, от себя его гнала.

Потом немного успокоилась, стала плакать. Сидела за прялкой – плакала. Вышивала – плакала. Над книгами – плакала. Наряды примеряла – тут отчего-то пуще прежнего рыдала. Все было заполнено соленой водой. Уж и пройти по полу, не замочив наряда, стало сложно.

Вечером пришли гостьи.

Поскреблись в заоконье.

Лукреция побежала смотреть.

Стояли призрачные: мать, сестры. Лукреция на них смотрела, спросила дрогнувшим голосом:

– Теперь зачем пришли меня спасать? Теперь уже поздно.

Смотреть на гостий было неприятно и одновременно – радостно. Но Лукреция была на них обижена – что раньше не помогли.

Мать сказала:

– Мы сами не выбираем, когда нам к тебе приходить. Позови нас, чтобы мы могли пройти через оконное стекло.

– Проходите, – хрипло сказала Лукреция и посторонилась, наблюдая, как медленно и чинно просачиваются они сквозь окно и камень.

– Мы пришли к тебе, – сказала мать.

– Чтобы уберечь тебя, – сказала Джиролама.

– Чтобы предостеречь тебя, – сказала Изабелла.

Лукреция отвернулась от них и отошла на несколько шагов, словно не желая слушать, но их шелестящие слова разносились повсюду.

– Посмотри на нас, – сказала Ванноцца, – посмотри внимательно, что любовь сделала с нами.

Тут Лукреция обернулась: они стояли перед ней – красивые, очень красивые. Только мертвые.

– Из-за любви я превратилась в лавр, – сказала мать. – Из-за любви.

– Из-за любви меня удушили, – сказала Джиролама. – Из-за любви.

– Из-за любви я бросилась в морскую пучину и погибла в волнах, – сказала Изабелла. – Из-за любви.

Лукреция смотрела на них и видела: видела кору на лице матери, видела борозду на шее Джироламы, видела распухшее лицо Изабеллы. Ее собственная боль стала чуть легче, чем была.

– Ты думаешь о том, что хорошо было бы разрыть его могилу, отрубить его голову, спрятать ее в большой горшок и засыпать землей. Чтобы можно было обнимать его, чтобы можно было лить над ним слезы, – сказала мать.

– Ты думаешь о том, что хорошо бы засеять этот горшок базиликом. Трава росла бы щедро на его костях, на твоих слезах, – сказала Джиролама.

– Нет, – сказала Изабелла, наклонив голову вправо – так, как будто к чему-то прислушивалась. – Нет, она думает о том, чтобы посадить не базилик, а паслен, дулькамар, белену, белладонну, куст вороньего глаза – с которого она сорвет ягодки: три и одну. Три – для братьев, одну – для отца. Так, сестра?

Под их обвиняющими взглядами она поежилась и шепотом сказала:

– Они убили Перотто, чернокудрого камергера Перотто, веселого и беззаботного, как щегол, – лишь потому, что он любил меня и взгляд его стал задумчив, лишь потому что ночами он мне играл на лютне и целовал мои плечи.

– За это их ждет своя кара, – сказала мать. – Но если ты пойдешь в пучину своих страстей, то сгинешь, как сгинули мы, и твоя печальная тень будет вечно блуждать с нашими тенями. Минута мщенья стоит вечности, Лукреция.

Лукреция молчала. Она снова обвела их взглядом, и снова бросились ей в глаза их увечья.

Она опустила голову, а когда подняла – никого уже и не было.

Но с тех пор она раздумала разрывать могилу – и мстить раздумала.

Жестокую логику отца она поняла. Не сразу, но поняла. Стала ему верна, как прежде была верна.

Хуан прощения не просил и не думал, что неправ: он выполнил волю отца, неприятную ему лично. Ради семьи. К нему Лукреция скоро стала равнодушна, как была равнодушна прежде.

Джоффре не убивал – он стоял в карауле, – но терзался. Отводил глаза. Она его простила, и они снова стали добрыми друзьями, как были прежде.

Сезар искал ее прощенья, заглядывал ей в глаза, но его простить было тяжелее всех: она видела, что он ее любил, – зачем же он нанес такую рану?

С ним ничего уже не было как прежде.

Глава 20, в которой говорится о пути французской армии домой и о срамной болезни

Меж тем король Карл дошел до Неаполя и, несмотря на все сопротивление, все неодобрение других государей, взял его.

Неаполитанский король Альфонсо бежал в Сицилию, а в самом Неаполе установились французские штандарты, французский язык и французская мода.

Но вместе с французской армией в Италию пришло что-то еще.

Семеро врачей состояло при папе Александре: два испанца-католика и один испанец-раввин, два француза, один из которых монах-цистерцианец, один неаполитанец и один епископ из Венозы. Разное они говорили папе, а он слушал их внимательно и молча, потому что боялся, что если их будет меньше, то они сговорятся и отравят его.

Но все семь врачей в этот раз были согласны: эта стыдная болезнь была следствием невоздержанности и слишком жарких ночей.

В другой жизни от нее бы однажды пострадала Ванноцца, бывшая, против своей воли и на беду себе, в осажденном и павшем городе. Но хорошо, что вышло не так, хорошо, что она обратилась в лавр – это было очень разумное решение.

Болезнь распространилась на всех, подобная весеннему ветру, ее дарили маркитантки[24], подавали в тавернах, торговали ей из-под полы.

Болезнь была срамная, от нее чернел уд, проваливался нос, покрывались стыдные места гнойными вонючими нарывами. Головокружительное очарование похоти заканчивалось теперь этим. Значило ли это остановку жарких ночей? Нет – и через год зудом была охвачена Италия: от болезни страдали и воины, и знать, и даже некоторые прелаты.

От нее береглись, и все же не слишком: для облегчения страданий полагалось сидеть в бочке оливкового масла. Как-то пятеро крестьян предоставили такие бочки заболевшим, а по окончании процедур масло сливать не стали, а попытались потом продать его в городе как свежее и чистое, за что были закованы на городской площади в колодки. Эти были первые, и наказание им было назначено не такое суровое, какое могло бы, – но последующих уже не щадили.

На следующий год и в Италии, и во Франции рождалось намного меньше прежнего. Там, где раньше рождалось десять, рождался теперь один. Покрывались паутиной крестильные купели, ржавели замки́ на дверях баптистериев[25], покрывались тонким слоем пыли их полы.

Все это неизбежно вело к прекращению войны: новых детей не родится – надо прежних беречь.

Гнев Божий!

Вняли, наконец.

Сели переговариваться.

Только каждый думал, что