На червленом поле - Мария Воробьи Страница 23

– Нападем на Пезаро первыми. Убью в бою. Будет вдова.

Александр поморщился:

– Нельзя идти на Пезаро сейчас, когда армия французского короля угрожает с юга. Прекрати злиться – ты глупеешь при этом. Джоффре, а ты что скажешь?

Младший поднял внимательные глаза на брата, потом на отца. Сказал:

– Можно развести. Скажем, что родственники по линии нашей матери. Или скажем, что ты его крестил – и вот они по крещению брат и сестра. Нельзя быть в браке.

– Не подделать – не поверят, – после некоторого раздумья сказал Александр. – Но можно сказать, что брак не был консуммирован. Можно сказать, что он не мужчина. Что она осталась девицей. Тогда это будет не брак, а помолвка. Брака никогда не было.

Некоторое время братья обдумывали хитроумный план отца. Потом Сезар сказал:

– Он потребует осмотра.

– Мы не станем подвергать нашу дочь осмотру, – сказал Александр, и глаза его сверкнули. – Мы переведем удар на него. Он должен будет доказать прилюдно, что он мужчина, он должен будет осуществить свой супружеский долг в присутствии двадцати свидетелей.

– Что о Лукреции? – спросил Сезар. – Ей каково будет такой позор вынести?

– Он не явится, – спокойно ответил отец. – Он оскорбится. А еще испугается – испугается, что под взглядами своих врагов не сдюжит. И даже если решится, то не сможет. Видели, как бегают его пальцы? Слышали, как отрывисто он говорит? Это человек лихорадочного и тонкого темперамента. Такой не сможет выполнить супружеский долг под чужими взглядами.

На том и порешили.

Глава 18, в которой братья совершают преступление

А что Лукреция?

А Лукреция удивительно быстро забыла и забылась. Казалось, что после такого мужа и после такого бегства она долго еще не будет хотеть общаться с мужчинами, но ей не было еще и двадцати лет, а в этом возрасте сердца сделаны из шерсти, из ниток, из мягкой и необожженной глины. Их можно бросить об пол, но потом, если поднять, отряхнуть, помять в руках, изначальная форма вернется, как и не было ничего.

Чернокудрый камергер Перотто все ходил за ней, все смотрел на нее ласково.

Красивый – красивый и юный, как она сама.

Носил в дом письма от отца. Сезар свои пробегал глазами, Джоффре читал внимательно – но они к отцу захаживали часто, и им письма приходили редко. А вот Лукреции Александр писал большие письма, и Лукреция долго их читала, не отпуская от себя Перотто. Потом заставляла его ждать ответ, но писать не спешила: так и сидела во внутреннем дворе, слушала песни щеглов и только-только завезенных с Канарских островов желтых птиц.

Засиживались до поры. Он играл ей на лютне. Потом просто сидели, тайно переглядывались, тихо переговаривались. Он целовал ей руки по кругу, сначала одну: мизинец, безымянный, средний, указательный, большой, потом другую – но получалось в обратную сторону: большой, указательный, средний, безымянный, мизинец. Всем пальцам поровну ласки доставалось.

Лукреция ложилась в самую черную густоту ночи, с первыми лучами вставала. Почти не спала, но ей и не хотелось.

– Должно быть, я хорошо выспалась за те полгода, что провела под деревом, – смеясь, говорила она Перотто.

Он также не спал, глаза у него были влюбленные, безумные, красные. Он-то впрок не высыпался, как она.

Позор. Стыд.

Лукреция, Лукреция! Схватись за нож, схватись за яд, схватись за веревку!

Тебя назвали в честь достойной римской дамы, которая, будучи обесчещенной, вонзила в себя кинжал. И за меньшее женщины себя убивали. Таков обычай. Таков закон.

Горностай, одетый в белоснежную шкуру, предпочитает скорее умереть в зубах хищника, чем бежать по грязи и запачкать ее.

Ну а ты что, Лукреция? Разве черные кудри Перотто, папского камергера Перотто, того стоят?

Донесли. Сложно скрыть грех в доме, полном людей. Сложно скрывать позолотевшие глаза, и звуки лютни, и само присутствие чужого в доме. Сложно скрывать вложенные в письма отца записки, написанные любовником.

Сезар сверкнул злыми глазами, как узнал. Прибывший с корабля Хуан воспринимал все равнодушно. Ему было не до сестры. Джоффре смотрел жадно, не понимая пока, что к чему: это так, значит, люди женятся, а так – любят? Глупо как-то все придумано, но красиво – не отнять. Если этого, чернокудрого, одного из сонма камергеров, полюбили – и меня полюбят, я-то де Борха!

Пошли отравленные слухи: их видели, видели – его и ее – наедине, в растрепанных одеждах.

Узнав об этом, Сезар впал в ярость. Он бежал за Перотто по всему замку Святого Ангела, как бык за молодым тонконогим оленем, гнал его – и встречные боязливо жались по углам, чтобы не попасться им под ноги.

Перотто добежал до комнат святого отца.

Александр сидел в кресле возле окна и читал какую-то книгу, как его камергер влетел через двери и бросился к его ногам, пытаясь у отца найти защиту от сына. Сезар настиг его и ударил кулаком по лицу – так сильно, что брызнувшая кровь запачкала одеяния папы.

На этом гнев Сезара успокоился. Он стоял, тяжело дыша, а папа подал Перотто батистовый белый платок со своей монограммой и сказал утешительно:

– Вот и все. Теперь утрись, умойся, а наутро подавай прошение об отставке и уезжай из Италии навсегда. Не позорь больше мою дочь, не разбивай ее бедного сердца. Ты, бедный щегол, ей не ровня, и никогда она за тебя не пошла бы, даже если бы ты и хотел жениться – а я по глазам вижу: не хочешь и не можешь.

Ласковые были глаза у Александра, такие ласковые, что проницательный человек сравнил бы их со змеиными, а сравнивши – устрашился бы. Но Перотто не был проницательным. Если подумать, Перотто был не очень умным. Какой человек противится, если его кулаком бьет Сезар де Борха, а сам папа римский ласково отчитывает? А Перотто к следующей ночи и позабыл. Добро бы ты любил ее – да ведь не любил же.

Примчался к полуночи, тайным ходом прошел к Лукреции – служанка, Пентелесия, провела, а после села сторожить у дверей и уши воском заложила, чтобы не слышать.

Перотто было после такого – не жить.

Преходящим было любопытство Джоффре, скорой была ярость Сезара, но поступь отцовского гнева была тяжела, медлительна и неотвратима.

Выждали.

Закололи в ночи кинжалом.

Сбросили в холодные воды Тибра.

Невеликая птица была.

Грех, Сезар, грех.

– Это не грех, – сказал бы он, если бы его спросили. – Распутник, соблазнитель сестры. Это не грех. Грех