Звезда морей - Джозеф Виктор О'Коннор Страница 23

в Гэмпшире слово «дом» означало совсем иное. Здание, в котором жили мальчики: ни девочек, ни женщин там не было. Ночевали мальчики в общих спальнях, как солдаты или сумасшедшие. У них были «надзиратели», но не как у заключенных. Тот, кто живет в одном доме, должен ненавидеть все прочие дома. За честь своего дома нужно стоять до конца. Если дело доходит до драки, нужно драться честно, как мужчина. Раненого и упавшего бить нельзя, и ни за что нельзя ябедничать на него надзирателю. Тот, кто ябедничает, — холуй, фискал, доносчик. Правила есть правила, даже в драке.

Гэмпшир — графство на южном побережье Англии. Мэри раз-другой спрашивала о нем родителей (отец в юности летом ездил в Англию, нанимался в батраки), но им нечего было ей ответить. Однажды она пробралась в Кингскорт-Мэнор и попросила Томми Джойса, камердинера лорда Мерридита, показать ей Гэмпшир в атласе в библиотеке (там был географический справочник).

Оказалось, что Гэмпшир находится через море от Франции. Графство не просто историческое: оно «пропитано историей». Гэмпшир славится меловыми скалами, приветливыми жителями и красивыми ископаемыми окаменелостями. («Матерь Божья, — сказал Томми Джойс. — Язык сломаешь».)

Винчестер — главный город графства. В нем умер Альфред Великий, родился Генрих III. В литературных кругах ходят слухи, будто автор широко известных и увлекательных романов «Гордость и предубеждение» и «Чувство и чувствительность» (опубликованных за таинственной подписью «неизвестная дама») обитает в Гэмпшире. Знаменитый мистер Брюнель, изобретатель двигателей, тоже живет неподалеку, в Портсмуте. Родовая усадьба лорда Пальмерстона, государственного секретаря по военным вопросам, находится в Ромеи. В Винчестере можно видеть круглый стол короля Артура. Его вывесили в восточном бастионе Винчестерского замка, выдающегося величественного строения, могучие камни и дубовые балки которого воспели бравурный гимн английской славе, гению ее народа, от королей до простолюдинов. («Красиво сказано, — мечтательно вздыхал Томми Джойс. — “Гений ее народа, от королей до простолюдинов”».)

Из Коннемары не вышло ни единой знаменитости. Не было тут ни поющих камней, ни величественных строений. Ни литературных кругов. Ни столов в бастионах. Здесь не рождались, не жили и не умирали короли, а если такое и было, то в столь давние времена, что никто не помнил их имен. Не было тут ни писателей, ни изобретателей, ни секретарей по военным вопросам. Должно быть, Гэмпшир — чудесное место.

Футбольные правила Винчестерского колледжа были сложны. Названия командам давали таинственные и непонятные. Схоласты против Низших. Старые наставники против Миров. Правила были неписаные, но помнить их следовало наизусть, или «чеглоки» тебя отмутузят. Отлупят, отделают, отдубасят. («Чеглоки» — это такие соколы, а еще мальчишки в Англии так называют друг друга.) Чеглок стоит посередине поля с мячом в руках и кричит: «Черви!» Это, сказал Дэвид Мерридит, одно из правил. Чтобы знать правила, надо выучить этот язык, хотя нет ни одного справочника, откуда их можно было бы почерпнуть.

Кормят в Винчестерском колледже скверно. «Мерзопакостно», по словам Дэвида Мерридита — Мэри впервые услышала это чудесное слово и подумала, что в его звучании сам по себе выражен смысл. (Например, случилось тебе учуять вонь, и тянешь: «Мерррзопааакостно».) Но ребята попадаются достойные. Там много чеглоков из Ирландии, и они держатся вместе, что бы ни случилось. Они не мерзопакостные. Они молотки и в расцвете сил.

В Гэмпшире камни поют. Молотки в расцвете сил.

Чего не скажешь о Дэвиде Мерридите. Порой он возвращался из пансиона бледный и больной. Снимал отутюженные камвольные брюки, школьный пиджак и шляпу, переодевался в грубую одежду, которую носил дома, в Коннемаре: парусиновые крестьянские штаны и свободную рубаху из некрашеной шерсти. Должно быть, ему казалось, что этот наряд скрывает его знатность, но тот почему-то ее подчеркивал. Маскарад, в который никто не верил, актер, не знающий своей роли, Дэвид бродил по каменистым полям и зыбким болотам, ухабистым дорогам и извилистым тропкам, по всем тринадцати деревням на землях отца, и изъяснялся на ирландском, который узнал от слуг.

Арендаторы не понимали его изменившегося произношения — экзотической музыки коннемарского гэльского с выговором английской частной школы.

«Эллорн», говорил он, имея в виду oiledn, илен, остров. «Рарк» — то есть radharc, райарк, вид. «Рарк. Рарк». Он говорил как чеглок. Он и был чеглоком. Самым чеглокистым в Голуэе. Многие его попросту не понимали. Мэри Дуэйн одна из немногих во всем поместье могла разобрать, о чем он вообще говорит. Даже когда он изъяснялся на своем родном английском, понимать его стало труднее. Вместо «Уэстпорт» он выговаривал «Вистпот». «Ирландию» называл «Аурландией». (Некоторые полагали, что в начале он произносит латинское «аурум» и тем самым хвалит страну. Кивали в ответ, улыбались и уходили.)

Ему нравилось говорить по-ирландски. Мать Мэри он звал «женщиной из Дуэйнов», ее отца — «другом» и «уважаемым человеком». Входил к ним с улыбкой и заявлял: «Христос, защити нас от всякого зла!» Вместо «доброго утра» — «благослови Боже дом сей» и «да пребудет с вами Господь и Дева Мария». Отцу Мэри это казалось странным и неприятным. «Что он заладил, даже досада берет. И к чему тут “Господи, благослови”, когда он, черт возьми, протестант. Он в Бога не верует». Мать возражала: не мели чепухи, — но отцу Мэри поведение Дэвида Мерридита все равно казалось подозрительным. «Он притворяется тем, кем ему не бывать, — говаривал он. — Парнишка-то рыба, а прикидывается мясом».

— Потому что в Винчестерском колледже учат манерам, — замечала Мэри.

— Манеры — мерило мужчины, — добавляла мать.

— Его основали в тысяча триста восемьдесят втором году, — говорила Мэри.

— Как и мою задницу, — уныло шутил отец.

Шло время. Дэвид увлекся рисованием. Она порой встречала его по дороге на рынок или возвращаясь с родника на холме Клунайл: он сидел у дороги с альбомом и коробкой угольных карандашей. Особенно ему удавались каменистые пейзажи, заключенное в них внутреннее напряжение и неожиданная игра света. Несколько штрихов карандашом — и картина оживала: известковая глина, сланец, взморник, базальт, мраморный рисунок камней, пулями усыпавших поля. Рисовал он и дома, причем так похоже, что Мэри Дуэйн диву давалась. А люди у него выходили чуть идеализированными, сильнее и утонченнее, нежели во плоти. Однако людей он любил рисовать больше всего, арендаторов, слуг, работников поместья. Казалось, он пишет их такими, какими хочет видеть, а не такими, какие они есть и какими были. Сами они, пожалуй, таковыми быть не хотели, ну да он их никогда и не спрашивал. Просто рисовал.

Несмотря на болезненность и бледность, Дэвид рос красивым, и черты его ничуть не походили на каменное лицо отца. Люди часто говорили о