Ольвия - Валентин Лукич Чемерис Страница 19

Слепая рабыня

И лишь тогда Тапур ввел Ольвию в белый шатер, над которым реяли конские хвосты.

Внутри шатер был драпирован голубым шелком с вышитыми зверями и растениями; сверху, через отверстие для дыма, лился солнечный свет.

— Здесь живет Табити — богиня домашнего очага, — показал Тапур на пепел костра. — Она и будет оберегать тебя в шатре. Но ты не печалься, мы, кочевники, долго не засиживаемся на одном месте. Как только не станет травы, я дам знак, слуги разберут шатры, сложат их на повозки, и мы покатим в глубь степей, к нетронутым травам. Во время кочевок ты будешь жить в кибитке, тоже самой лучшей. И будем кочевать от кряжа к кряжу, от колодца к колодцу, от реки к реке, и тебе всегда будет весело. Мы не греки, — закончил он, — которые раз сядут на одном месте — и сидят веками.

— А к морю вернемся? — вздохнула Ольвия.

— Только на зиму, ведь зимой у моря теплее и снега меньше выпадает. А то и вовсе не бывает.

Они присели на ковер. Тапур хлопнул в ладоши. Бесшумно появился слуга и нацедил из бараньего бурдюка, висевшего у входа, две чаши кумыса.

Вручив их вождю, слуга, кланяясь, попятился из шатра.

Тапур подал одну чашу Ольвии.

— Выпей нашего кумыса, и ты почувствуешь себя настоящей сколоткой.

Кумыс был прохладный, он пенился и приятно утолял жажду.

— Каждый скиф умеет доить кобыл и готовить хмельной кумыс, но так готовить кумыс, как готовит его мой род, не умеет никто! — с гордостью воскликнул вождь. — Кумыс у гиппемологов — лучший во всей степи!

В шатер заглянул старый белобородый скиф с острым крючковатым носом и иссохшим, морщинистым лицом.

— Что скажет мой верный смотритель кочевья? — спросил вождь, внимательно взглянув на старика. — Целы ли мои табуны? Подоены ли кобылицы, растут ли жеребята? Не пасли ли чужие племена свои табуны на наших травах? Все ли ладно в кочевье?

— Твои табуны, о великий вождь, да дарует тебе Папай долгие лета, множатся, — с поклоном ответил седой скиф. — Кобылицы подоены, жеребята тело нагуливают. А чужие племена пасли своих коней на твоих травах. Это были савроматские пастухи, которые перегоняли табуны из-за Танаиса и пасли на травах твоей степи.

— Савроматских пастухов укладывать стрелами, а их табуны забирать! — резко сказал вождь. — Чтобы ни один чужак больше не смел соваться в мою степь!

— Слушаю, великий вождь. А в кочевье все ладно, только один пожар был. Горели кибитки Олума и Тавлура.

— Гм…

— Олум и Тавлур спасали друг друга на пожаре и оттого сроднились. Они хотят пить кровь побратимства.

— Это хорошо. Сегодня же вечером они станут побратимами.

Старик поклонился и вышел.

Тапур допил кумыс и поднялся.

— Мне нужно поблагодарить бога Ареса за удачный поход и принести ему жертву. Ольвия же пусть хлопнет в ладоши, и к ней придет рабыня. И исполнит любую прихоть.

И он вышел из шатра.

Оставшись одна, Ольвия — ей отчего-то стало грустно-грустно — хлопнула в ладоши, и через мгновение в шатер неслышно вошла пожилая женщина в черном платье и черной шапке. Она застыла, беспомощно опустив длинные тонкие руки, висевшие вдоль тела, словно перебитые. Но голову она держала высоко, даже слишком высоко.

«Рабыня, а какая гордая, — подумала Ольвия. — Ишь, как голову задрала. И с чего бы это?..»

Тут она присмотрелась к ее желтому, морщинистому лицу и ужаснулась: вместо глаз у женщины зияли две розовые впадины, будто там запеклась кровь… А по лицу было видно, что рабыня, как и Ольвия, — чужестранка. Во всяком случае, не скифянка.

— Ты… ты кто? — почему-то растерянно спросила Ольвия.

— Рабыня… — глухо ответила женщина, даже не шевельнувшись и все так же высоко держа голову, как ее всегда держат слепцы.

— Ты не скифянка?

— Да, моя госпожа, не сколотка.

— Так кто же ты?

— Рабыня…

— А зовут тебя как?

Женщина подумала и безучастно ответила:

— Рабыня…

— Но ведь когда-то у тебя было имя, — настаивала Ольвия. — Не родилась же ты рабыней?

— Нет.

— Так как тебя тогда звали?

— Милена, великая госпожа.

— А что у Милены с глазами?

— Выкололи…

— Кто?.. — вскрикнула Ольвия.

— Скифы.

— Они такие жестокие?

— Не знаю… Люди как люди.

— Но почему они с тобой так поступили… страшно?

— А кто я такая, чтобы со мной нянчиться? — безучастно переспросила слепая и сама себе ответила: — Рабыня… А рабыня — не человек. И даже не собака. Хуже.

— Но за что?

— Не знаю… Я им зла не делала.

— О боги!.. И тебе было очень больно?

— Рабы не чувствуют боли, — вздохнула Милена. — Они и есть сама боль. До самой смерти. А смерть добрая, милостивая.

— Что ты говоришь, Милена?

— Смерть избавит нас, рабов, от боли и мук. Поэтому она добрая, и я жду ее с радостью.

— Неужели ты не боишься смерти?

— Смерть — это плата за жизнь, — ответила рабыня, и Ольвии показалось, что за слепой стоит какая-то другая Милена, зрячая. — Кто родился и жил, тот должен расплатиться за это смертью.

— Дорого, — вздохнула Ольвия.

— А жизнь, госпожа, еще дороже, — спокойно ответила слепая. — Вот и плата за нее велика.

— Оно и так… — согласилась Ольвия. — Но ведь и на том свете люди, говорят, живут.

Милена помолчала, все так же глядя своими пустыми глазницами поверх головы Ольвии, и вздохнула.

— Живут ли там — не знаю, а на этом… живут. Но не все. Господа. А такие, как я… — Она помолчала. — К чему говорить, госпожа?

— А откуда Милена знает греческий язык?

— Была когда-то гречанкой.

— Гречанка? — ахнула Ольвия. — Так как же ты попала в рабство? Ведь наши законы запрещают обращать свободных греков в рабов.

— Одни запрещают, а другие продают.

— Какой ужас! И кто же тебя продал?

— Муж…

— О боги! Да падет испепеляющая кара на голову такого нелюдя, как твой муж! И за что же?

— Было, видно, за что… — вздохнула Милена. — Молодую жену скифского вождя не должно удивлять, что ее