Изгнание - Елена Бауэр Страница 11

двух выходящих дам. Даже если бы Пиц случайно столкнулся с ними где-нибудь, скажем, в Париже, он, без сомнения, определил бы их родственные связи с Лёлей, настолько все три дамы были похожи. Мать госпожи Пистолькорс, Ольга Васильевна, которую язык не поворачивался назвать старухой, скорее уж гранд-дамой, поджала губы, собрав их кисетными морщинами в тугой узелок, и неодобрительно покачала головой. Любовь Валериановна Головина, старшая сестра, также бросила строгий взгляд на Великого Князя.

Ольга лежала в кровати. Вид у нее был измученный, но счастливый. Волосы у лица слиплись сосульками, на скулах небольшой красной паутинкой лопнули сосуды, но глаза сияли радостью, от чего посветлели, приобретя цвет рыжих бархоток.

– Зачем же ты сразу пришел? Надо было выждать немного. Теперь разнесут по всему городу… – ласково пожурила она Павла, хоть сама была жутко довольна его скорым появлением.

– Пусть болтают. Мне безразлично. Я желаю немедленно видеть сына!

Лёля позвонила в колокольчик, и кормилица принесла малыша. У Павла сжалось сердце. Он забыл, как это – радоваться новорожденному. Подарив жизнь Дмитрию, умерла его первая жена. Кроме ужаса, Великий Князь ничего не помнил о тех днях.

Родители решили назвать мальчика Владимиром. Едва появившись на свет, Бодя очаровывал всех, кто его видел. Обычно дети являются миру сморщенными, синюшными, и только через пару месяцев превращаются в милых пупсов. Сын Великого Князя сразу был прехорошеньким. Он представлял собой точную копию матери, с таким же аккуратным, немного вздернутым носом. Пока Павел любовался им, малыш морщился, корчил отцу забавные рожицы, прищуривал глаз, а потом выдавил из себя подобие писка. Кормилица унесла его кормить.

– Ты не столкнулся с Любашей и мамá?

– Да, мельком. По всей видимости, и этого хватило, чтобы они мысленно предали меня анафеме, – смеялся Пиц, который был на седьмом, хотя кто их считал, небе от счастья.

– Вообрази, злые языки болтают, что Сергей сам тот рескрипт писал. По крайней мере, хвалебные дифирамбы в нем. Неужели правда?

– Нет, конечно! Что за чушь? – нахмурился Павел. Неужели сестра и мать Лёли не могли в такой день придумать других тем, как только обсудить его брата?

– И я так сказала! – выкрутилась Ольга.

– Тебе сейчас нужно набираться сил, а не всякую ерунду слушать.

– Да, ты прав! Ты думаешь, мы могли бы вплетать Боде ленты твоих цветов? – Лёля при необходимости мастерски переключала темы разговора. Оставалось лишь восхищаться тем, как быстро находила она альтернативное направление беседы. Пока другой думал бы, о чем же еще поговорить, она легко жонглировала несколькими предметами обсуждения.

– Будет ли это уместно, если официально Владимир – Пистолькорс?

– Разве кто-нибудь обратит внимание? Да и что нам до других людей? Зато, когда Бодя подрастет, у него не будет ощущения, что ты отказался от него. Бедный мальчик поймет, что на его положение оказали влияние непреодолимые обстоятельства…

– Да, пожалуй, ты права.

– Вот и чудесно!

– Он такая прелесть! Сергей обожал бы его… Он сейчас же отобрал бы его у кормилицы, собственноручно купал бы его в бульоне и пеленал. Ты не представляешь, как ловко он это делает! – с грустной улыбкой предался Великий Князь ностальгии.

– Он любит тебя, значит, когда-нибудь примет и нас. Иначе и быть не может!

В тот чудесный день хотелось верить во все самое светлое.

На Новый год по настоятельным советам Государя и их с Сергеем старого воспитателя, Арсеньева, Павел поехал к брату в Москву.

XVI

Страсти в семействе немного улеглись, и жизнь потекла вполне размеренно, как горная река, выйдя из берегов после схода снега, угомонилась, вернулась в русло и снова безмятежно зажурчала хрустальными водами.

В феврале отметили пятнадцатилетие Палестинского Общества, у истоков которого стояли Сергей и Павел, вдохновленные своей первой поездкой на Святую Землю. Элла тоже не сидела сложа руки. В середине месяца она открыла очередное благотворительное учреждение – Елизаветинский грудной приют, на содержание которого ежегодно выделяла часть собственных средств.

Московского генерал-губернатора от размеренного ведения дел периодически отвлекали бастующие рабочие, но, чувствуя поддержку племянника и братьев, он уверенно принимал меры по наведению порядка. Его методы одобряли не все члены большой императорской фамилии. Некоторые Их либеральные Высочества считали подходы Сергея грубыми, реакционными и даже глупыми. Они, как и прочие революционные силы, осуждали Сергея Александровича за то, что он в прошлом году слишком жестко обошелся со студентами, арестовав главных зачинщиков «Союзного совета», хоть это и прекратило студенческие волнения. Однако не о покое и мире пеклись эти господа, а о свободе, по крайней мере, как они ее понимали. Бесполезно было им доказывать, что Великий Князь разбирался в каждом случае индивидуально, изучал требования бастующих и, если находил их справедливыми, заставлял руководство университета или промышленников и фабрикантов удовлетворять их. В таких случаях и наказание за смуту было мягче. Никому из критиканов это было не интересно. Если признать человеческие чувства за сатрапом и деспотом, как же потом с ним бороться?

Несмотря на периодические беспорядки, рутинные генерал-губернаторские хлопоты и забрезживший на горизонте риск войны между Грецией и Турцией, на душе у Сергея Александровича было спокойно. Отношения с Павлом наладились. Младший брат часто приезжал в Москву, что несказанно радовало и успокаивало Сергея. Все было почти как прежде. Они оба обходили тему мамы Лёли, чтобы не встать на скользкую почву и не рассориться снова. Пиц надеялся, что когда-нибудь старший брат ее примет, а Сергей уповал, что настанет день, когда Павел одумается и оставит эту страшную женщину.

Павел заподозрил, что, по-видимому, кто-то доложил брату о Боде, потому что он получил от Сергея нежное и от этого еще более убийственное послание. Старший брат ничего напрямую не комментировал, однако приводил цитату из письма матери к Павлу, которое она отправила ему из Ливадии почти двадцать лет назад: «Я пишу в твоей спальне, такой веселой после сильного дождя. Солнце освещает ее, и фиалки наполняют благоуханием, а я прежде всего думаю о вас двоих, о тебе, дорогой Павел, и спрашиваю себя, станут ли они теми, кого хотело бы видеть мое материнское сердце, – христианами, борющимися против греха и искушения».

Когда Его Императорское Высочество дочитал письмо, он не мог сдержать слез. Что же, выходило, он плохой сын и никудышный христианин, раз не смог устоять от искушения, не использовал в полной мере те два оружия, о которых просила его Мария Александровна, – молитву и Евангелие. Но теперь совсем уж все стало безвыходно. Любить Ольгу – грех, бросить ее с сыном – страшная подлость. Он был за них в ответе. Оставалось только оплакивать