Анна среди индейцев - Пегги Херринг Страница 30

— Помоги мне, Яков, — тихо говорю я.

Яков качает головой, опустив глаза.

Взгляд бровастого, словно стрекоза, перепархивает с меня на остальных и в конце концов останавливается на мне. Затем он снова говорит. Он не сердится — в этом я уверена, — но и не доволен. Он что-то мне объясняет. Когда он наконец умолкает снова, у меня нет выбора.

— Вакаш. Мы вас не понимаем. Вы понимаете меня? Мы из России. Мы сели на мель. Мы не хотели… — Я вспоминаю сражение. Каким словом лучше всего назвать то, что случилось? — …вас беспокоить. Мы не можем вернуться домой, если только не доберемся до другого русского корабля — он ждет в шестидесяти милях отсюда. Пожалуйста, во имя Господа, если вы просто отпустите нас, мы уйдем и оставим вас в покое.

Мы очень устали и голодны, все наши вещи остались на корабле. Забирайте их. Нам они теперь не нужны, — колюжам не надо знать, что мы повыбрасывали кучу всего за борт. — С собой у нас только то, что пригодится в дороге: кое-что из еды, ружья…

— Госпожа Булыгина! Хватит! — рявкает Котельников.

— Они не понимают, что она говорит, — мягко говорит Яков. И он прав: я вижу по озадаченному выражению на лицах колюжей, что они поняли разве что только слово вакаш.

Затем по необъяснимой причине собрание расходится. Куда все идут? Я ничего не понимаю.

Мы четверо не двигаемся, пока двое маленьких мальчиков не берут Якова за руку и не тянут его к костру. Старый Яков смотрит с удивлением и растерянностью, но не сопротивляется. Мальчишки хихикают, улыбаясь ему широкими зубастыми улыбками детей, чьи молочные зубы уже выпали, но их лица еще слишком маленькие для новых взрослых зубов.

Доведя Якова до сидящего старика в золотом плаще и с погремушкой, мальчишки жестами показывают, чтобы Яков тоже сел. Старик в золотом плаще смотрит на Якова и коротко кивает. Яков садится и снимает шапку. Затем мальчики возвращаются за остальными. Мы сидим на коврике из кедровой коры. Земляной пол сухой и слегка нагрет от костра.

Потом колюжка Клара ставит перед нами длинный поднос.

Она придвигает его, пока он не упирается мне в колени.

— Вакаш, — лукаво произносит она, многозначительно глядя на меня. Я краснею, и она улыбается.

На подносе какое-то непонятное розовато-коричневое месиво.

Мария восклицает:

— Кижуч!

Я приглядываюсь: она права. Это снова он. Куски рыбы плавают в лоснящейся похлебке. Над подносом поднимается пар. Почему они нас кормят? Это какая-то уловка? Я смотрю на Котельникова, Якова и Марию: они уже запустили в еду пальцы. Котельников лопает, как изголодавшийся боров.

Весь поднос предназначен нам? Или мы должны поесть и передать дальше? Я тоже умираю от голода, но не знаю, что делать.

Сидящая по ту сторону костра женщина замечает мою нерешительность. Она была среди тех, что занимались готовкой: брала щипцами горячие камни и опускала их в короба с водой. Она думает, что я не хочу есть ее еду? Что ее еда недостаточно хороша для меня? В ушах звучит голос матери, отчитывающей меня за отсутствие манер, и я беру щепотку рыбы.

Едва пища касается языка, я уже не могу остановиться. Горстями запихиваю рыбу в рот. Тонкие кости вынуждают меня есть чуть медленнее, но я проталкиваю их между губ языком. Не зная, куда их складывать, я держу кости в другой руке.

Голод, который я так долго заглушала, поднимает голову и спрашивает: где вы были, Анна Петровна Булыгина? Я кормлю его, кормлю себя, ем и ем до тех пор, пока на нашем подносе ничего не остается, последняя капелька жира не слизана с пальцев и моя рука не полна костей.

Этой ночью я лежу на жестком коврике из кедровой коры на гладком земляном полу. Вдоль стен тянутся широкие деревянные лавки, но они заняты другими людьми.

Поставленные вертикально толстые кедровые коврики разделяют спальное пространство и обеспечивают некоторое уединение. Но мне все равно видно большинство людей. Они спят, сгрудившись в кучки, похожие на ухабы на каверзной дороге. Мужчины, женщины, дети — все вперемешку. Они разделились по семьям? Или как попало?

Я лежу довольно далеко от огня. Мы с Марией делим подстилку и мягкое покрывало из кедровой коры, слишком маленькое для двух человек. Я очень устала, но не могу заснуть от холода. Я прислушиваюсь к дыханию Марии. Мне ясно, что и она не спит.

— Мария?

— Что?

Холод, темнота и усталость питают друг друга. Вопросы и ответы крутятся в голове. Я пытаюсь от них избавиться, но они не отступают. Наконец я спрашиваю:

— Что они с нами сделают?

— Это вилами по воде писано.

— И что это означает?

— Что я не знаю. И вы тоже. Теперь спите.

— Не могу.

— Вы все равно ничего не измените.

— Ничего не могу с собой поделать.

— Ну а я могу. Я устала. Спокойной ночи.

Это на меня непохоже, но я молюсь — чего не делала перед сном с самого детства, — прошу Господа внять нашим молитвам и помочь нам всем вернуться в Ново-Архангельск. Но все напрасно, заснуть не получается.

Еще долго после того, как Мария погрузилась в сон, я лежу с раскрытыми глазами, мысленно рисуя на потолке звездное небо. Полярная звезда прямо надо мной. Я лежу головой на восток? Наверное. Кассиопея будет вон там, рядом со столбом. А Орион — там, где шелестят в поднимающемся от костра жаре пучки сушеной травы. Пегас — там, у двери, которую на ночь прикрыли чем-то вроде ширмы. Я беспокоюсь за свой телескоп с журналом: спасли ли мой узел? В сухости и сохранности ли мои вещи?

Но заснуть мне не дают не только мысли — мешают и ночные звуки. Я никогда еще не спала со столькими людьми в одной комнате. То и дело кто-то кашляет или прочищает горло. Некоторые храпят. Некоторые вскрикивают во сне. Какой-то ребенок смеется в плену сновидения.

А потом, спустя некоторое время, начинается какое-то шебуршание. Я сразу же понимаю, что оно означает, и не удивляюсь, когда оно перерастает в бесстыдные стоны и вздохи. Я затыкаю кулаками уши, но это бесполезно — моя фантазия довершает образы.

Не знаю, что делать с рыбными костями, оставшимися после ужина. Я легонько сжимаю их в кулаке, чувствую их изгиб. Если бы был способ восстановить скелет, нарастить на рыбу плоть, повернуть время вспять, как далеко я смогла бы зайти? Смогла бы обнаружить ту