Причудливые зелья. Искусство европейских наслаждений в XVIII веке - Пьеро Кампорези Страница 16

их распоряжении. Поэтому они приказывали кормить домашнюю птицу, предназначенную для их обедов, мясом гадюки: «Европейские принцы, – писал “вольнодумец” Франсуа де Ла Мот Ле Вайе, человек, который, по мнению Рене Пинтара, нашел “самые дерзновенно-скептические выражения XVIII века”, – заставляют своих птиц проглотить его (мясо), а впоследствии съедают их»[276]. Этот этап перенесения «пищи из мяса гадюки»[277] в плоть домашней птицы способствовал тому, что курятина становилась в итоге не только вкуснее, но и полезнее, а вслед за тем и аппетитнее. Самоотверженное и воодушевленное поедание этого мясного оберега не только увеличивало удовольствие от трапезы, но и продлевало годы жизни, чтобы наслаждаться всеми удовольствиями мира.

Миф о пользе змеиного мяса (как и миф о чудодейственной силе оленьих рогов) сохранялся до первых десятилетий XIX века[278]. Это был еще один признак того, как долго укоренившиеся, застарелые верования противостояли научным изменениям, еще один показатель того, как медленно происходили перемены в сценарии Галена[279], в котором фармакология смешивалась с диетологией, кочуя из котла в перегонный аппарат. Желе из оленьих рогов, аппетитное даже для Франческо Реди, практически до середины XVIII века продолжал выписывать больным врач, основатель патологической анатомии Джованни Баттиста Морганьи. Этот человек преклонялся (как и другие врачи эпохи Просвещения) перед чудодейственной целебной силой рептилий. Он неустанно назначал ее своим пациентам либо в бульоне, либо в виде «циркулата» (жидкого экстракта, полученного с помощью перегонного куба), в котором кусочки горной гадюки подавались с небольшим количеством постного телячьего мяса, а к ним добавлялась кожура цитрона или, по желанию, листья мелиссы[280].

Тонизирующими, восстанавливающими нормальную температуру тела и дарующими долгую жизнь считались «бульоны и мясо кур, вскормленных мясом гадюки»[281]. Тем не менее «крепкое и благородное белое вино, в котором нарочно топили живых змей»[282], в XVIII веке встречается лишь в лечебных диетах для больных, в то время как среди здоровых, судя по всему, оно уже не находит широкого признания. Со второй половины XVIII века аромат мяса гадюки все реже упоминается в контексте кулинарии. «Прощание» с этим запахом также характерно для разрыва с культурой барокко. Больше нет сведений о диетах, которые бы основывались на этом пресмыкающемся, на одержимости змеиным мясом, нередкой в предыдущем столетии.

Так было, например, с

«добродетельным и благороднейшим человеком весьма хрупкого телосложения, чья молодость только-только начиналась. Этим летом (1664) он на протяжении четырех недель каждое утро выпивал на завтрак одну драхму[283] змеиного порошка, разведенного в бульоне, который, в свою очередь, был приготовлен из половины гадюки, пойманной на холмах близ Неаполя. На обед юноша ел аппетитный суп на хлебе, вымоченном в гадючьем отваре, сдобренный (если позволите так сказать) гадючьим порошком и приправленный сердцем, печенью и рубленым мясом гадюки, из которой был сварен бульон. Заканчивал он трапезу бокалом вина, в котором были утоплены змеи. На полдник юноша пил эмульсию, приготовленную из отвара и мяса гадюки, а на ужин ел суп, похожий на обеденный»[284].

Трудно представить, что произошло после четырех недель, проведенных на строгой «змеиной» диете, было бы любопытно узнать, окрепло ли «хрупкое тело» баронета или нет. Однако, судя по всему, вреда это ему не причинило. Ведь в рассказе Реди нет ни малейшего намека на какие-либо неприятные последствия. Наше любопытство обречено остаться неудовлетворенным. Однако, помимо эпизода с этим стойким потребителем змеиного мяса, можно предположить, что мясо «курицы, вскормленной змеями», обладало прекрасным вкусом, возможно, даже не уступало сегодняшним цыплятам, откормленным ускоренными темпами, под ярким искусственным светом, с рационом, в котором наиболее благородной составляющей является рыбная мука.

Похоже, что гадюки, приготовленные на решетке, не только источали «чрезвычайно приятный аромат»[285], но и ни в чем не уступали жареному угрю. Поговаривают, что один 70-летний старик (неизвестно, из желания ли обрести бессмертие или в силу личных предпочтений) «за полтора месяца съел более 90 гадюк, собранных летом и зажаренных таким способом, каким повара обычно готовят угря»[286].

Можно с высокой долей вероятности предположить, что популярность змеиного мяса во многом зависела от его репутации превосходного средства для сохранения женской красоты, а также от его предполагаемой магической силы наделять женщин грацией и очарованием.

«Сообщает ли употребление этого вида мяса телу юной девы (как утверждают многие авторы) подходящее соотношение пропорций и красок, что зовется красотой, а зрелому возрасту утраченную прелесть, выяснить мне пока что не удалось»[287].

Если даже такой великий исследователь тайн природы, как Франческо Реди, не смог прийти к ясному выводу, то и нам, хотя мы и стараемся быть усердными наблюдателями «пропорций и красок» женской красоты, вряд ли удастся разгадать эту вековую загадку.

7

Эфемерные украшения

Больше не стало шутов, которые на званых ужинах XVI и XVII веков «своими играми и остротами веселили гостей»[288]. Вышли из моды «тяжелые духи», устарели и забылись «душистые шары, наполненные живыми птицами и нарядно украшенные, <…> сформированные из пасты с великолепными и драгоценными ароматами»[289]; на обедах и ужинах больше не ощущались волны «чудесных запахов», чья «неимоверная насыщенность»[290] поднималась из-под столов и окружала каждого гостя, одурманивая этим головокружительным благоуханием. Эпоха Возрождения и барокко исчезли с авансцены XVIII века. Новый, изысканный и утонченный вкус требует нового обоняния, новых запахов, интимных и нежных. Предпочтение отдается женственным ароматам, мягким духам и растительным эссенциям. Резкие, животные и мужские запахи, цибет[291], амбра и мускус, которыми была пропитана атмосфера барокко, отвергаются почти с отвращением. С первых десятилетий XVIII века «благородная дама», издалека «почувствовав аромат амбры»,

Губы кривит, стонет,

Будто жаром объята,

Что сжигает ей лоно,

А другая

Замертво рухнет на пол,

Лишь отведав конфетку,

Что мускусом пахнет.

Чтобы в чувство ее привести,

Предложи ее носику средство —

Подышать перепрелой мочой

Или солью летучей, как

Зовет ее медик[292].

В уязвимом «воображении дам и тех, кто был склонен к эпилептическим припадкам» слишком «концентрированный запах» мог провоцировать «ароматические обмороки»[293]. Маленькие флакончики с эссенциями, нюхательными солями и душистыми спиртами неизменно сопровождали изысканных дам, склонных к обморокам и нервным припадкам. «Конвульсивные состояния становятся модной болезнью среди женщин XVIII века, заменяя ипохондрию века предыдущего. Для таких чувствительных созданий, которые едва притрагивались к пище, требовались легкие, заманчивые, сладкие блюда, не лишенные очарования и изысканности. Поэтому кондитерское мастерство достигает небывалой утонченности.