Антология - Западноевропейская поэзия XХ века Страница 79

СОЛДАТЫ ПЛАЧУТ НОЧЬЮ

Перевод Б. Слуцкого

И креста, и молотка с Голгофы,и святых воспоминаний детствамало, чтобы раздавить войну.Ночью, перед самой смертью,сильные солдаты плачуту подножья слов, давно известных,выученных в годы мира.Многими любимые солдаты…Слез безымянные потоки…

МАРАФОН

Перевод Евг. Солоновича

Материнских стенаний в Марафоне,раздирающих душу воплейникто не услышал. Грециябыла свободна. Греция свободна.В Марафоне остались солдаты,а не тени, никаких тут храмовили алтарей. Могильный холм нетронут,с высоты его видна Эвбея.Червь истории приводит в миревсе в согласие: на кургане — столб,под землею — мечи и шлемы.И каким бы ни был Марафон,человек живет здесь в хижине, подобнойбудке часового.

Я НИЧЕГО НЕ УТРАТИЛ

Перевод Евг. Солоновича

Я все еще здесь. Солнце кружитза плечами, как ястреб, и земляповторяет мой голос в твоем.И возобновляется зримое времяв глазах, открывающих все сначала.Я ничего не утратил.Утратить — значит отправитьсяза диаграмму небамимо течения снов, вдоль реки,полной листьев.

В ГОСТИ ЗОВУ ТОПОЛЯ

Перевод Евг. Солоновича

Тень моя — на другой больничной стене.Рядом цветы, и ночами в гостизову тополя и платаны из сада,деревья с опавшею листвою — не желтой,а белой почти. Ирландки-монахинине говорят никогда о смерти,они, как бы влекомые ветром,не удивляются собственной молодости и доброте;удивленье приходит во время суровой молитвы.Мне кажется, будто я эмигрант,бодрствующий в своих одеялах,спокойный, и что лежу на земле.Быть может, я всегда умираю.Но охотно прислушиваюсь к голосу жизни,к словам, которых так и не понял,останавливаюсь на пространных гипотезах.Конечно, мне никуда не деться,останусь предан жизни и смертидушою и теломна всех возможных зримых маршрутах.Время от времени меня обгоняетчто-то легкое — терпеливое время,абсурдное безразличие, что проскальзываетмежду смертью и иллюзиейсердцебиенья.

ЧЕЗАРЕ ПАВЕЗЕ

Чезаре Павезе (1908–1950). — Прозаик, переводчик, автор двух поэтических книг. В течение ряда лет работал в издательстве «Эйнауди», во многом определяя независимую политику издательства при фашизме. В 1935 г. был арестован и приговорен к трем годам ссылки.

Сборником стихотворений «Работа утомляет» (1936) Павезе предвосхитил неореалистическое направление в итальянской поэзии. Глубокий знаток и пропагандист американской литературы, Павезе в своем стремлении приблизить поэзию к действительности ориентировался в большой степени на опыт Уитмена. Современник герметиков, он обратился к форме стихотворения-рассказа, наполнив лиро-эпическое повествование реалистическим и социальным содержанием. Впоследствии Павезе отошел от эксперимента своей первой книги, однако и поздние стихи поэта, опубликованные уже после его смерти, отличаются ощущением реальности и эпической тональностью.

В 1974 г. на русском языке вышел однотомник избранной прозы Павезе. Переводы отдельных стихотворений Павезе печатались в периодических ц-даниях, в сборниках «Из итальянских поэтов», «Итальянская лирика, XX век», «Ярость благородная».

УЛИСС

Перевод М. Алигер

Этот старик одурачен, потому что завел себе сынаслишком поздно. Нет-нет и скрестят они взгляды,а ведь прежде хватало одной оплеухи. (Выходит старики сына, бывало, приводит, и держится за щеку сыни больше не может поднять на отца глаза.)Теперь ежедневно старик до ночи сидит у окнаи смотрит в окно на пустынную улицу,по которой никто не приходит.

Сегодня мальчишка с утра убежал, он только лишь ночью вернется,придет, улыбаясь чему-то, не скажет, где ел и где пил.Может быть, у него будут очень тяжелые веки,п он молча завалится спать.Башмаки его будут в грязи, хоть утро стоит голубое,но до этого лили дожди. Целый месяц лили дожди.

Струится прохладно в окногорький запах листвы. Но старик недвижим в темноте, он не спит по ночам, а хотелбы заснуть и забыться, как забывался когда-то, вернувшись домой издалека, когдаон ругался и дрался, показывал, как он силен.

Сын, когда он вернется, уже оплеух не получит.Он становится юношей, мальчик, — что ни день, то открытья,и ни слова о них никому.

А улица смотрит в окно,и всю ее видно в окно. Но мальчик по улице бродитцелый день. Нет, он еще женщин не ищети уже не играет в песке. Каждый день он приходит домой.Уходить же из дома у него есть испытанный способ,чтобы тот, кто остался, поверил навеки,что не может его удержать.

УТРО

Перевод Евг. Солоновича

В приоткрытом окне — лицо человеканад равниною моря. Легкие прядивторят мягкому ритму бескрайнего моря.

Нет решительно воспоминаний на этом лица,Только тень мимолетная, словно от облака.Тень влажна и прохладна, подобно пескув углублении пляжа в сумерках.Нет решительно воспоминаний. Только шепот —голос моря, сделавшийся воспоминаньем,

В зыбких сумерках вялый прилив рассвета,становясь все прозрачнее, освещает лицо.Каждый день — это чудо, вечное чудо:всходит солнце, пропитанное сольюи пропахшее живыми плодами моря.

Ни единого воспоминанья на этом лице.Ни единого слова — печати, которая с прошлымроднила бы это лицо. Вчераиз недолгого окна оно исчезло,как растает через мгновенье без грусти,без единого слова над равниною моря.

КУРИЛЬЩИКИ БУМАГИ

Перевод Евг. Солоновича

Он меня затащил послушать свой оркестр. Он садится в углуи кларино подносит к губам. Начинается адское нечто.От безумного ветра снаружи и пощечин дождягаснет свет то и дело. В темноте музыкантызнай по памяти жарят, с волненьем борясь,танцевальный мотивчик. Мой бедный приятельиз угла своего в рукавицах ежовыхдержит всех. А когда остальные смолкают,начинается соло: кларино в сухой тишинеодинокой душою изливается, корчась.

Эти бедные медные трубы частенько страдают от вмятин, —ведь крестьянские руки на клапаны давят,и упрямые лбы больше в землю глядят по привычке.Кровь бедняцкая, ставшая жидкой водицейот трудов непосильных, хлюпает в нотах,и приятель с трудом управляет оркестром,он, чьи руки в борьбе за существованьеогрубели от молота, от фуганка.

Он им старый товарищ, хоть ему только стукнуло тридцать.Он из послевоенных, из тех, что росли, голодая.Этот тоже искателем жизни приехал в Турин,но нашел лишь неправду. Пришлось научитьсябез улыбки работать на фабриках. Он научилсямерить собственной лямкою голод других. Попыталсяуспокоиться было, бродя по ночам, полусонный,бесконечными улицами, но увидел лишь тысячи яркихфонарей, освещающих несправедливость:сиплых женщин, пьянчужек, заблудшие пугала.Он приехал в Турин зимой, среди грязного дымаи огней заводских, он знал, что такое работа,и ее принимал как мужскую нелегкую долю.Если б каждый вот так же ее принимал,на земле справедливость была бы. Завел он товарищей.Он страдал от пространных речей, но с речами пришлось смириться.И завел он товарищей. В каждом доме товарищи были.Были целые семьи товарищей. Городими был окружен. И мира лицоими было покрыто. И столько отчаяньяощущали в себе эти люди, что впору бы мир победить.

Он играет сегодня сухо. А ведь этих людейон играть научил — одного за другим. Он не слышит дождяи мигающих лампочек не замечает.На суровом лице только боль. Он кусает мундштук.Я такие же в точности видел глаза,когда с братом его, что печальней, чем он, лет на десять,ночи мы коротали при свете неярком.

Брат пытался освоить токарный станок-самоделку.А приятель мой бедный судьбу поносил,приковавшую к молоту их и к фуганку,чтоб непрошеных двух стариков прокормить.          Неожиданно онзаорал, что судьба непричастна к страданиям мира,непричастна к тому, что невзвидели света они:виноват человек. Было хоть бы куда податься,голодать на свободе, решительно бросить «нет!»этой жизни, пускающей в ход состраданье,и любовь, и семью, и клочок земли, чтобы нас по рукам связать.

«Ты не знаешь холмов…»