Собрание произведений в 2 томах. Том I (изд. 3-е) - Леонид Львович Аронзон Страница 24

На небесах безлюдье и мороз.

На глубину ушло число бессмертных.

Но караульный ангел стужу терпит,

невысоко петляя между звёзд.

А в комнате в роскошных волосах

лицо жены моей белеет на постели,

лицо жены, а в нём её глаза,

и чудных две груди растут на теле.

Лицо целую в темя головы.

Мороз такой, что слёзы не удержишь.

Всё меньше мне друзей среди живых.

Всё более друзей среди умерших.

Снег освещает лиц твоих красу,

твоей души пространство освещает,

и каждым поцелуем я прощаюсь…

Горит свеча, которую несу

на верх холма. Заснеженный бугор.

Взгляд в небеса. Луна ещё желтела,

холм разделив на тёмный склон и белый.

По левой стороне тянулся бор.

На чёрствый наст ложился новый снег.

То тут, то там топорщилась осока.

Неразличим, на тёмной стороне

был тот же бор. Луна светила сбоку.

Пример сомнамбулических причуд,

я поднимался, поднимая тени.

Поставленный вершиной на колени,

я в пышный снег легко воткнул свечу.

〈Январь〉 1968

86

Светло в Таврическом саду,

как если б он стоял во льду,

светло на небе там, где птицы

уже летают просто так,

просторной вечера больницы

мансарда светом залита.

И оттого, где б ни был ныне,

стою я на балконе дня

и жду не первого дождя,

но миг, как Геба опрокинет

нам кубок божьего питья…

〈Весна 1968〉

87

Душа не занимает места,

ибо бытует бестелесно.

Скопленье душ не нарушает пустоты.

О ты,

моя душа, к которой обращенье

я начинаю с «О!»,

О, О,

которое само

есть лёгкой пустоты сгущенье!

вы мне напоминаете самих себя,

когда хочу я быть растенье.

Когда, душа, я буду только ты,

летая над высокой ночью,

довольно будет пустоты?

Боюсь, не стала бы короче!

Когда незрима (столь тонка)

тень наша ляжет на века

и мне в лицо посмертной маски

все вдруг затыкают указкой,

и будут вколоты в петлицы

мои серебряные лица, —

с участием Ален Делона

пойдёт кино про Аронзона,

где будут все его друзья

(которым так обязан я):

Михнов, что худо ль, хорошо

живёт как будто после смерти,

стал раньше времени душой,

и навещают душу черти.

Засмертный друг мой, мой святой,

непосещаемая Мекка,

благодарю судьбу за то,

что мы не разминулись веком.

Вперёд меня не умирай:

к Всевышнему найду я руку,

и будут ждать тебя не мука,

всё тот же ад, но только рай.

Швейгольц, к которому в тиши

мне обращаться, видно, поздно:

мир праху, друг, твоей души!

Альтшулер мой, зачем ты создан,

зачем не червь, а человек?

Плодись один за нас за всех.

My wife, двоюродный супруг,

Ю. Шмерлинг, неизбывный друг

(через плечо плюю три раза,

боясь убийственного сглаза).

Партнёр по бриджу, гашишу,

имев не ду́шу, а душу́

[ты всё ж меж нас, а не гвардейцев]

〈Март 1968〉

88

Натощак курю гашиш.

О иога анаши!

Какой простор для всяких дум!

Сам счастлив, для других — угрюм.

От великих мыслей спасу

нету лексики запасу.

Миномёты этих мыслей

внутрь себя глотают выстрел.

Очарован тот картиной,

кто не знает с миром встреч:

одиночества плотиной

я свою стреножу речь.

Кто стоит перед плотиной,

тот стоит с прекрасной миной:

рои брызг и быстрых радуг

извергают водопады.

Я курю, курю и стражду:

анаша — источник жажды,

жажда — признак: где-то боль.

Я бы крови человека

выпил жуткую аптеку,

в остальных напитках — соль.

Потому с вопросом, где бы?

я хожу, хожу по небу,

но уж много, много лет

в Петербурге неба нет.

Самый сладкий грех, о Ата,

внутрь себя себя запрятать

и, как некогда Зевес

утопил своих атлантов,

погубить свои таланты

пригублением небес.

Но, увы, тот грех — конфета

исключается, увы,

в Петербурге неба нету:

надо ехать до Москвы.

Что покажет в небо лот?

Где у неба мост и брод?

Нету лота для печали

и для счастья моего.

Мне легко, легко, легко,

будто в самом я начале.

[В час счастливых вдохновений,

когда прыгнул с корабля,

я горжусь за общий гений,

но ни разу — за себя.]

〈Март 1968〉

89

Что явит лот, который брошен в небо?

Я пла́чу, думая об этом.

Произведением хвалебным

в природе возникает лето.

Поток свирепый водопада

висит, висит в сияньи радуг.

Повсюду расцвели ромашки.

Я их срываю, проходя.

Там девочки в ночных рубашках

резвятся около дождя.

Себя в траве лежать оставив,

смотрю, как падает вода:

я у цветов и речек в славе,

я им читаю иногда.

Река, приподнята плотиной,

красиво в воздухе висит,

где я, стреноженный картиной,

смотреньем на неё красив.

На холм воды почти садится

из ночи вырванная птица,

и пахнет небом и вином

моя беседа с тростником.

〈Март〉 1968

90

В часы бессонницы люблю я в кресле спать

и видеть сон, не отличимый

от тех картин, что наяву мной зримы,

и,