Собрание произведений в 2 томах. Том I (изд. 3-е) - Леонид Львович Аронзон Страница 18

«Я защищаю свой кумыс», —

сказал я камень поднимая

и сотни им укрытых крыс

рванулись воскресив Мамая

из переходов хладных нор

они неслись со свистом орд

коней безумьем заражая

и кони судоржно заржали

срывая свитые стреноги

и гибель сея урожаю

неслись без цели и дороги

〈Август-сентябрь 1965〉

30. 988 год

31. АТЕЛЬЕ БЛУЗ

〈1965?〉

32

Ясень высохший имён

будет мною разветвлён.

Безымянное утрачу,

окрестив его иначе,

обзову живое разно

и умру никак не назван,

словно рыба или зверь,

и войду в природы дверь:

Епаф и Ло                  Улеса и Вымь

    дитя их: Ирий         дитя их: Офа

Офа и Ирий              Ю и Уста:

    дитя их: Ю               дитя их: Ыйк

Ыйк и Ю

    дитя их: Йна и Гда

Яса и Улей

    дитя их: Ирда

〈1965?〉

33. Мадригал

Глаза твои, красавица, являли

не церкви осени, не церкви, но печаль их.

Какие-то старинные деревья

мне были креслом, ты — моей свирелью.

Я птиц кормил, я видел каждый волос

тех длинных лилий, что сплетал твой голос.

Я рисовал его на вязкой глине полдня,

потом стирал, чтоб завтра утром вспомнить.

〈Осень〉 1965

34. Посвящение

Теперь уже сойдёмся на погосте —

Швейгольц, и вы здесь! Заходите в гости,

сыграем в кости, раз уже сошлись.

О, на погосте осень — крупный лист.

Большая осень. Листья у виска.

И подо всё подстелена тоска.

Я знал, что нас сведёт ещё Господь:

не вечно же Ему наш сад полоть.

О брат Альтшулер, нынче без мозгов

ты всё такой, как был: угрюм, здоров.

Теперь не надо вшивых процедур:

не терпит череп длинных шевелюр.

Здесь каждый лыс, каким бы ни был там,

и нет волос, поверь мне, и у дам.

Зато есть крыша, каждому своя,

и в головах у каждого хвоя.

А мы пеклись, куда бы на июль,

теперь лежи веками — и ауль.

Теперь мы все — изысканный поп-арт,

но каждый лёг сюда, как Бонапарт,

сложив крест-накрест руки на груди,

все вместе мы и всё-таки одни.

Вот и лежим, поглядывая вверх,

а наверху большой осенний сквер,

стрижёт траву кузнечиков семья,

плодятся Эрли, чтобы заменять,

чтобы заткнуть не всё равно ли чем

от нас от всех оставленную щель.

А в осени воздушных столько ям,

над каждой жопы виснут по краям,

и хорошо, что мне до фонаря

и не придётся больше повторять…

1965

35

Эрлю

Там, где лицо на дне тарелки

читалось: иероглиф сада,

душа коня во мне добрела,

как если б я взлетал и падал;

скачки качелей были осень

для vis-а-vis стоявших сосен,

и я смотрел в ночные окна

лица единого для тел,

когда по комнате летел

красивый конь, как ЫЙ, изогнут.

Тогда в нечаянной тоске,

дожди чьи стройны и высоки,

я синей лодкой на песке

улёгся в трёх озёр осоке.

Декабрь 1965

36

Там, где булыжник тряс повозкой

большие осени церквей,

в прибрежной путаясь траве,

мелькали девьих лент полоски,

и, развалившись в кресле дельты,

повсюду живший поневоле,

я умер, реками удвоен,

чтоб к утру, может быть, воскреснуть.

〈Начало〉 1966

37

Я выгнув мысль висеть подковой

живое всё одену словом

и дав учить вам наизусть

сам в кресле дельты развалюсь

〈Начало〉 1966

38. Лебедь

Вокруг меня сидела дева,

и к ней лицом, и к ней спиной

стоял я, опершись о древо,

и плыл карась на водопой.

Плыл карась, макет заката,

майский жук болотных вод,

и зелёною заплатой

лист кувшинки запер вход.

Лебедь был сосудом утра,

родич белым был цветам,

он качался тут и там.

Будто тетивою, круто

изгибалась грудь на нём:

он был не трелей соловьём!

〈Март〉 1966

39. Вступление к поэме «Лебедь»

Благословен ночей исход

в балеты пушкинских стихов,

где свет, спрессованный во льды

широкой северной воды,

ещё не мысля, как извиться?

блистает тенью белой птицы,

и голос птицы той, звуча,

внушает мне её печаль.

Там я лечу, объятый розой,

в покой украшенную позу,

где дева, ждущая греха,

лежит натурщицей стиха.

Дыханье озвучив свирелью,

над ней дитя рисует трелью

глубокий бор и в нём следы

обутой в беса след беды.

С тоской, обычной для лагуны,

взирает дева на рисунок

и видит справа, там, где дверь

в природу обозначил зверь,

чья морда в мух гудящей свите

длинна, как череп Нефертити,

и разветвляются рога,

как остов древнего цветка,

там ПТИЦА — ПЛОТЬ МОЕЙ ПЕЧАЛИ

то острова небес качает,

то к водам голову склоня,