Собрание произведений в 2 томах. Том I (изд. 3-е) - Леонид Львович Аронзон Страница 14

представления о зиме как о мертвой природе, но сейчас нас интересует другое: небытие в творчестве Аронзона подвергается многостороннему поэтическому освоению, в том числе в образе «первосада». Присущее Аронзону стремление дойти до первоистоков (см., например, запись в зап. кн. № 5 за 1967 год: «Что было до небытия? До донебытия? До додонебытия? До дододонебытия?» — или строку из «Забытого сонета»: «Я из добытия перетащу в сонет») находит свое приложение и к природе: природа в его поэтическом мире — это «первоприрода», сад — это «первосад».

Человек в этом саду одинок («Здесь я царствую, здесь я один» в стихотворении «Павловск»; «Двуречье одиночества и одиночества» в «Записи бесед», I), и одиночество с ним делит только его Ева («Ева моя», — называет поэт жену), причем отношение к спутнице сопряжено с предчувствием смерти, вчувствованием в смерть как в нечто предшествующее жизни, бытию. Тонкое наблюдение принадлежит Е. Шварц, предположившей у лирического героя «Двух одинаковых сонетов» скрытое желание блаженной смерти для своей возлюбленной: это настойчивое «усни, пусть всё уснёт», «любовь моя, спи, золотко моё»…[48] Можно также обратить внимание на связь двух частей цикла «На небе молодые небеса…»: если вторая его часть заканчивается строками «От тех небес не отрывая глаз, любуясь ими, я смотрел на вас!», то первая — «Напротив звёзд, лицом к небытию, обняв себя, я медленно стою».

Таким образом, в восхищении поэта своей избранницей, в эстетизации ее образа присутствует мотив смерти, а пребывание человека в мире, созданном фантазией поэта, в ощутимой мере связано с причастностью земному небытию. И разве нельзя в таком случае предположить, что смерть могла казаться Аронзону своего рода ключом, позволяющим войти в пространство фантастической действительности, актом инверсии, реализующим воображаемую гибель, а заодно и превращающим фантастический мир в реальный? Именно такой вопрос задают — не настаивая, не утверждая, а лишь распахивая створки предположения — сторонники одной из гипотез о судьбе поэта.

Приверженцы другой версии гибели Аронзона рассуждают примерно следующим образом. В любой сфере деятельности совершенство, по самому определению, завершает процесс развития. Аронзон достиг соответствующей ступени, до дна исчерпав возможности своей поэтики, и честность художника перед самим собой не позволила продолжать дальнейшее существование (ср. неизданный сонет «Всяческие размышления»: «И знаю я, что я во всём недолог и что умру, когда исчезнет слово»). То есть поэт умер потому, что «исписался». Оценку Основательности и допустимости такой трактовки мы оставляем на суд читателя. Известно, что поэты нередко вступают в конфликт с окружением и самими собой. Законы поэтического мира, разумеется, неприложимы к миру реальному, и художник начинает ощущать мучительное раздвоение. Странная ситуация: ему как индивиду вроде бы дано победить гнет реальности, став демиургом созданного им мира, но этот выход оборачивается ловушкой: чем глубже он погружается в творчество, тем острее и неразрешимей его конфликт с реальным существованием.

В одном из последних стихотворений Аронзона — «Как хорошо в покинутых местах!..» — выражено обостренно трагическое ощущение кризисности собственного пути. Расширенная редакция стихотворения дышит прямым предсказанием готовящейся развязки; краткому варианту присуще замкнутое в себе, «последнее» совершенство, в котором лирическому герою места уже нет.

Драматизм конфликта поэта с окружающей действительностью подтверждается внутренним драматизмом поэтического мира, накладывается на него. Творчество воспринимается как несчастье, отказ от которого, однако, внутренне невозможен («Есть наказание, которое очевидно, заметно и которое — не очевидно, незаметно для наказуемого. — Я счастлив избранностью своего несчастья»). И заключительная точка жизни поэта, как бы то ни было, оказывается тем узлом, распутывая который, мы явственно ощущаем живое натяжение тонкой материи — последней завесы перед миром подлинной реальности.

Александр Степанов

1983, 2006

~

Л. А. умер, когда ему был тридцать один год. Это произошло 13 октября 1970 года под Ташкентом. Мы поехали туда отдохнуть и попутешествовать. Там в горах, в случайной пастушьей сторожке ему попалось это злосчастное охотничье ружье, и он ночью вышел из сторожки и выстрелил в себя.

Меня не было с ним рядом, но я слышала, как в этот момент загрохотали горы, померкла луна и заплакали друзья его — ангелы на небе. И я всё поняла, находясь за сотню километров от него.

Его смерть была основным событием в его жизни. Таким же, как поэзия, детство, Россия и еврейство, любовь, друзья и веселье. Родом он был из рая, который находился где-то поблизости от смерти. Хотя прожил он всю свою жизнь в Ленинграде. Из своих тридцати одного года двадцать пять лет он писал стихи, двенадцать лет мы прожили вместе в огромной любви и счастье. Он работал учителем русского языка, литературы и истории, а также грузчиком, мыловаром, сценаристом, геологом. Стихи его при жизни не печатали никогда. Настроение было плохое.

Рита Аронзон-Пуришинская, 1979

…Но я в жизни не встречала человека более веселого, остроумного и обаятельного, чем он.

Стихотворения

1964–1970

1

Есть в осени присутствие зеркал,

объём их мнимый в воздухе осеннем,

когда и небо тускло и река,

и первый лёд, скребясь о берега,

проносит птиц недвижимые тени;

когда, к реке спускаясь по ступеням,

я вижу, отделённые стеклом,

то острова, то длинный царский дом,

то Охту, где буксиры да репейник.

Ещё везде, смотрю, полусветло,

ещё артель ворочает весло,

и возле ног ещё ярится в пене

измятый лист, пропахший наводненьем.

5 января 1964

2. Комарово

А. А. Ахматовой

Закроете глаза — особняки

приморского какого-то местечка:

просторный бор и окна широки,

фонтан во льду, как утренний подсвечник,

и возле дома, выйдя на мороз,

где воздух дня синюшнее бессонниц,

где с небесами дерево срослось,

стоите вы, глаза закрыв ладонью,

и видите: над площадью, где сквер,

квартал всего какой-нибудь до центра,

стоит в снегу Владимирская церковь

и срезан небом колокольный верх,

и догорает в зеркале свеча,

и мнимый свет её вам руки освещает,

вы смотрите на них, и вам так жаль их,

что кажется, умрите вы сейчас,

и зеркало оставит всё как есть:

листок свечи, журналы, подоконник,

и на сетчатках, скрытых под ладонью,

вниз