Собрание произведений в 2 томах. Том II (изд. 3-е) - Леонид Львович Аронзон Страница 14

Зеркало отвечало как всегда. Сначала было обычное отражение, то, что и шесть месяцев назад, но только Велецкий собирался отойти, как что-то его останавливало: он оглядывался — и уже ничего не понимал. И по-прежнему не мог воспроизвести в памяти ни своего лица, ни лица Кауфмана.

За соседним столиком — Велецкий сидел в неглубокой нише и видел весь зал — играли в шмен.

— Извините, — сказал официант и подошёл к соседнему столику.

Там он тоже извинился и подождал, пока на него обратят внимание.

— Я выиграл, — скромно сказал официант. — Я заказал все последние.

— Что ж, — усмехнулся один из игравших. — Вот получите, раз вам повезло. Но как вы расплачиваетесь, если проигрываете? Или тогда вы не объявляетесь?

— Я списываю со счёта. Вы бы могли заметить. Все шесть месяцев, что вы посещаете нас, были для меня крайне неудачны. Сегодня, очевидно, начался перелом.

«Вот как», — подумал Велецкий, тотчас решивший сыграть.

— Разрешите и мне, — сказал он, присев на край свободного кресла.

— Мы играем по крупной, — недовольно ответил сидевший справа, — и потому нам нужны гарантии.

— Вот они, — сказал Велецкий, показывая деньги, — кажется, этого будет достаточно?

Велецкий по губам догадался, что правый сказал:

— Вдруг это стукач?

Другой надменно усмехнулся и ответил вслух:

— Разве у стукачей такие лица? Ты спятил! И потом, если я правильно помню, — обратился он к Велецкому, — мы когда-то вместе учились.

Велецкий быстро поднял голову.

— Да, мы — одноклассники, — утвердительно продолжал игрок, — мы учились в одном классе, — обернулся он ко второму, поясняя.

Теперь соученик сидел, откинувшись, и зорко разглядывал Велецкого. Вдруг он бросил тело вперёд, резко встал и, не стесняясь громкого голоса, выкрикнул:

— Вы — Велецкий. Вы — Велецкий, умерший на уроке географии, ну да, в 1952 году. — И он торжественно оглянулся. — Я вас сразу же узнал, — заметил он садясь.

— Я вас не помню, — отвечал Велецкий, поставив локти на стол и вцепившись пальцами в волосы.

— Как же? Я — Жогов. Сидел на второй парте от учительского стола, вспоминаете?

Велецкий накрыл ладонью глаза и на самом деле увидел среди портретов своих учеников мальчика по фамилии Жогов. В классе отсутствовали двое: он и Кауфман.

— Кауфмана нет, — сказал Велецкий, отнимая от глаз ладонь.

— Где же он? — строго спросил учитель, роясь в классном алфавите.

— Кауфман умер, — сказал Велецкий, и все на него зашикали. Учитель приподнёс указательный палец к губам и, растянув губы, процедил: — Тысс!

Велецкий сел. Сразу же поднялось несколько рук.

— Ну, скажите вы, — кивнул учитель.

Жогов встал и, глядя прямо в глаза учителю, сказал:

— Кауфман устроился на службу.

— Куда? — спросил Велецкий.

— Этого я не знаю, — ответил Жогов и, обернувшись к сидевшему справа, пояснил: — Кауфман, помнишь, мы его не так давно встретили, еврей, с толстыми губами. В классе мы ещё шутили, что его губы занимают полпомещения. Он был развитой и умел влиять. Я никогда не дружил с ним. Но те, что дружили, перенимали от него всё, что были в силах перенять, вплоть до цвета глаз. Да, у двоих глаза стали такими же чёрными, как у этого еврея. Не удивляйся: недавно я встретил одноклассника, у которого губы — раньше вполне заурядные — стали толстыми, как личинки бабочек. Оказывается, он два года служил вместе с этим Кауфманом. Я говорю о Сверлине, помните такого?

Велецкий кивнул.

— У тебя завидная память, — сказал правый, — я так никого из одноклассников не помню. Но пора и за дело.

Он зажал в кулак трёхрублёвый билет, и Велецкий проиграл. Потом всё пошло в обратном порядке и, когда начали гасить огни, в кармане Велецкого шуршали скомканные ассигнации.

— Что ж, вам повезло, — уныло сказал правый. — Я надеюсь, что завтра вы не откажетесь от реванша.

Все шумно отодвинули стулья и, молча сойдя с лестницы, разошлись.

2

Велецкий дошёл до комнаты матери и, убедившись, что та спит, прошёл к себе. Машинально потрогав хорошо нагретую кафельную печь, он сел в кресло и закурил. Любой путь его к дому был ожиданием встречи, которая случалась только в семь часов вечера и никогда в иное время, но тем не менее ожидал он её всегда, и путь к дому требовал напряжения. Первую папиросу в кресле он постоянно обдумывал своё ожидание, а потом уже начинал чем-либо заниматься или ложился спать.

— Ах да, деньги, — вспомнил он и, сунув в карман руку, пошуршал бумажками. — Если они не заманивают меня, то приработок недурен.

Он выкинул на стол все комки, вывернул карманы и ладонями отряхнул их от мусора.

— Так, — сказал он, уставясь на кучу денег, — должно быть, рублей 50–60 — не меньше.

И он начал выбирать сначала рубли, потом трёхрублёвые и т. д., разглаживая их и складывая в отделения. Насчиталось 67 рублей.

— Да, играли по крупной, — подумал Велецкий, довольно потирая ладонь об ладонь. — Теперь можно и уснуть.

Он залез в постель и закурил.

Потом начались некоторые подозрения. Велецкий встал.

— Деньги, должно быть, фальшивые, — решил он, подходя к столику. — Кто ж может столько проигрывать, даже если и на двоих?

Он взял рубль и посмотрел на свет. Потом открыл шкаф, достал оттуда весь ассортимент бумажных денег и начал сличать.

Все сошлись, кроме одной десятирублёвки, на которой вместо обычного портрета водяным знаком было отпечатано его лицо или Кауфмана — этого он не мог понять.

Он быстро зажёг настольную лампу и прямо над ней поднял десятирублёвку. На него смотрело лицо, которое он начинал видеть в зеркале вестибюля, когда уже собирался отойти.

— Боже, — тихо сказал Велецкий и болезненно скомкал ассигнацию. — Как же так?

Потом он бросился к столу, где лежали остальные деньги, и снова начал их тщательно разглядывать. Ни на одной помарок не было.

— Завтра же с утра заявить! — лихорадочно думал Велецкий, продолжая рассматривать свой портрет.

〈1965–1966〉

290. Этюд

Когда Ева, не прекращая игры, оглянулась, она увидела большой красивый парк, на главной, из красного песка, дорожке которого стоял профессор Л-ский, опираясь на указательный палец, и рассматривал террасу, где сидела Ева, ещё не успевшая оглянуться и увидеть его.

Еве шёл семнадцатый год, молодость, не проигрывая, опережала красоту, так что профессор, свободной рукой подёргивая ещё ни разу не бритую бородку, умилялся, глядя на Еву и своё