Топливо Победы. Азербайджан в годы Великой Отечественной войны (1941–1945) - Михаил Юрьевич Мухин Страница 9

С другой стороны, было бы в корне неверно сводить вопрос российско-азербайджанских социальных и культурных контактов исключительно к проблематике военно-дипломатических взаимоотношений или инкорпорации азербайджанской феодальной элиты в российскую сословную систему. Действительно, в социально-экономическом плане азербайджанские ханства (как, собственно, и Иран) существенно отставали от достаточно вестернизированной к этому моменту России. Однако было бы в корне неверно рассматривать культурные контакты России и Азербайджана тех лет в формате «культурная метрополия и дикая варварская провинция». Дело в том, что, действительно серьёзно уступая своим соседям в плане государственной централизации, Азербайджан, не представляя общности политической, несомненно представлял собой значительную величину в плане культурном. Достаточно отметить, что именно азербайджанский язык являлся в те годы лингва-франка всего Закавказья. М. Ю. Лермонтов в 1837 г. (т. е. спустя многие годы после присоединения Азербайджана к России) писал: «Начал учиться по-татарски, язык, который здесь, и вообще в Азии, необходим, как французский в Европе»[69]. Уже в начале XIX века российские чиновники и интеллектуалы достаточно плотно и часто общались с азербайджанскими учёными, поэтами, литераторами и просто образованными людьми. Как это не удивительно, но в феодальных азербайджанских ханствах, «только вчера» (по историческим меркам) вошедших в состав Российской империи, уже в первой четверти XIX века сформировался значительный слой национальной интеллигенции. Позволим себе привести лишь один маленький, но весьма наглядный пример. Направленный с дипломатической миссией в Иран А. С. Грибоедов изучал персидский язык в Тифлисе – под руководством литератора и переводчика А. Бакиханова[70], а в Петербурге – под руководством азербайджанского учёного и поэта, адъюнкт-профессора Петербургского университета М. Д. Топчибашиева[71]; в доме своего тестя, князя И. А. Чавчавадзе, Грибоедов ознакомился со стихами азербайджанского поэта и политического деятеля XVIII века М. П. Вагифа[72], в одном из писем 1825 г. Грибоедов писал о дружеской беседе с азербайджанским поэтом Мирза-Джан, упоминал певца Алияра и поэта Фазиль-хана[73]. При этом надо учитывать, что Грибоедов прибыл на Кавказ не в качестве досужего туриста, целенаправленно искавшего достопримечательности и коллекционировавшего знакомства с местным культурным бомондом, а дипломата, выполнявшего важную и сложную миссию. То есть все эти знакомства и контакты были подчинены либо логике подготовки к переговорам с иранскими представителями, либо носили случайный характер. Как видим, «совершенно случайно» только один (пусть и выдающийся) российский дипломат позволил нам упомянуть в числе своих контактов целую группу азербайджанских интеллектуалов, из чего можно сделать вывод о достаточно многочисленной азербайджанской интеллигенции даже в первой половине XIX в. Постепенно проникновение в Азербайджан российской культуры привело к своеобразной конвергенции традиционной азербайджанской культуры и новых веяний. Надо отметить, что подобная конвергенция вообще не была чем-то особым и исключительным для азербайджанского общества. Закавказье вообще и Азербайджан в частности издавна находились на перекрёстке исторических дорог и в силу этого являлись зоной межэтнических и межкультурных контактов. Такое «пограничное» положение придало азербайджанской культуре известную пластичность и навык быстрого и эффективного усвоения передовых и наилучших черт иных культурных традиций. Если изначально для восточного Закавказья были характерны зороастризм и различные языческие верования, то с I–II веков нашей эры в этот регион постепенно проникает христианство, а с III–IV веков в Закавказье начинают оседать различные тюркские племена, привнесшие свою, особую культуру, обогатившую культурную традицию Азербайджана ещё одним компонентом – «туранством»[74]. В VII в. в Азербайджан пришёл ислам, вновь поменяв привычный культурный код. В этом свете неудивительно, что восприятие культурных паттернов вестернизированной России не вызвало в среде азербайджанских интеллектуалов особых проблем. Характерно, что уже в 1830–1840-х годах (то есть по историческим меркам едва ли не «на следующий день после присоединения к России») в Шуше и Шемахе уже устраивались театральные представления и торжественные балы в европейском стиле, а европейская музыка не только пользовалась успехом у слушателей, но и осваивалась местными исполнителями[75]. В 1837 г. – то есть менее чем через год после смерти поэта – азербайджанский поэт М. Ф. Ахундов написал на персидском языке поэму «На смерть Пушкина»[76], которая в том же году была переведена на русский язык и опубликована в газете «Московский телеграф»[77]. Этот эпизод хорошо иллюстрирует меру вовлечения азербайджанских интеллектуалов в общероссийскую культурную жизнь уже в первой половине XIX века. Да простится автору этих строк некоторая публицистичность сравнения, но весьма трудно представить, скажем, индийского поэта 1830-х годов, сочиняющего на хинди трогательную поэму, предположим, на смерть Байрона. Очевидно, что отношение азербайджанских интеллектуалов к России, «российскому владычеству», российскому обществу, коренным образом отличалось от отношения подавляющего большинства колонизированных обществ к державам-метрополиям. Разумеется, Российская империя не была сусально-благостной «матушкой-Русью», о которой любят порассуждать ныне различные околоисторические демагоги, взращенные на известном кинофильме времён Перестройки «Россия, которую мы потеряли». Однако приведённые выше факты говорят о том, что концепция «тюрьмы народов», о которой так долго говорила советская историография первой половины XX века и которую и ныне нет-нет да и помянут отдельные любители потребовать от России очередных покаяний «за вековечное угнетение маленьких, но гордых народов», тоже весьма далека от истины. Мы не будем делать широких обобщений о политике царского правительства по отношению к «инородцам» вообще, но отметим, что реакция азербайджанского социума (по крайней мере его образованной части) позволяет судить о том, что проникновение новых культурных кодов в Азербайджан и культурная вестернизация этого региона не вызывала у местной интеллигенции существенного отторжения. Более того, очевидно, что внутренне азербайджанские элиты в культурном плане уже были вполне готовы к вхождению в вестернизированный мир и соответствующей модернизации. Характерно, что еще в конце XVIII в. Ибрагим хан Карабахский состоял в регулярной переписке с Екатериной II (хотя надо отметить, что его письма составлялись и редактировались Вагифом Карабахским, который был не только визирем Карабахского ханства, но и видным азербайджанским поэтом), причём российская императрица отмечала, «что письма Ибрагим Хана выделяются галантностью из всех писем, приходящих из Персии и Турции»[78]. Уже в 1875 г. в Азербайджане под руководством Гасан бек Зардаби стала выходить первая в мире газета на азербайджанском языке «Экинчи»[79]. Как видим, курс на вестернизацию был един на протяжении всего этого периода и начался задолго до административного включения Азербайджана в состав Российской империи. Очевидно, что в данном случае речь шла не о некоем «привнесении света культуры в дикие горы Кавказа», а скорее о взаимообогащении двух культур.

В свою очередь, нельзя отрицать, что и имперская администрация сделала немало для форсированного продвижения в образованные круги азербайджанского социума российских культурных традиций и веяний. Одной из первых проблем, которую должны были