«Другой военный опыт»: российские военнопленные Первой мировой войны в Германии (1914-1922) - Оксана Сергеевна Нагорная Страница 23

чтобы лишить их возможности держать оружие[364]. На местах рассказы об ужасах русского вторжения, особенно в начале войны, приводили к произвольному насилию в адрес пленных: «… солдаты ждали удобного случая, когда рядом не будет офицера, чтобы отомстить русским издевательствами или избиением». Несмотря на неодобрение вышестоящих инстанций, происходящее им «по-человечески было понятно»[365]. Немецкая пропаганда активно использовала и преувеличенные известия о жестоком обращении с немецкими подданными в России. На основании многочисленных сообщений в прессе, и население, и военные органы требовали ужесточения лагерного режима[366]. Уже после войны «нечеловеческим содержанием немецких военнопленных в России» оправдывалось использование русских солдат и унтер-офицеров на принудительных работах, в том числе в прифронтовой зоне[367].

Нагнетание образа потенциального внутреннего врага, в качестве которого были представлены военнопленные, стало способом отвлечения немецкого населения от тягот войны. Мирным жителям напоминалось, что их работники остаются врагами и готовы в любой момент нанести предательский удар немецкому народному хозяйству. Нацеленная на дисциплинирование гражданских лиц «саботажная истерия» (У. Хинц) эффектом бумеранга отразилась на содержании военнопленных. Военные органы использовали данную ситуацию для перевода судебных разбирательств в военно-полевые трибуналы, лишения военнопленных права апелляции и ускорения вступления приговора в силу[368]. На побуждение сообщать о каждом проступке принудительных работников население с готовностью откликнулось потоком обращений в комендатуры с просьбой наказать или заменить подозреваемого в саботаже военнопленного. Естественно, готовность к насилию при малейшей провокации оборачивалась его применением.

Основной целью комендатур было определено поддержание «всеми дозволенными средствами» в сознании военнопленных убеждения, что немецкие военные органы являются высшей инстанцией[369], определяющей распорядок жизни заключенных. Помимо ежедневных трехразовых поверок, гимнастических упражнений, регулярных обысков и привлечения к работам по благоустройству в лагерях применялся обширный спектр санкционированного принуждения: лишение еды и права получения корреспонденции, запрет на курение, на посещение лагерной лавочки и увеселительных мероприятий, изъятие игральных карт. Использование огнестрельного оружия со стороны охраны не одобрялось, но разрешалось в случае самообороны. При необходимости принуждения к работе допускалось обращение к штыку и прикладу[370]. Немецкие источники изобилуют свидетельствами о случаях насильственной смерти русских военнопленных в лагерях[371]. Еще чаще применение произвольного насилия имело место в рабочих командах в тылу и на этапах, о чем свидетельствовали не только сами военнопленные, но и немецкие священники, а также депутаты рейхстага[372].

Организованное дисциплинирование начиналось с процедуры приема в основной лагерь. Одновременно с дезинфекцией военнопленные тщательно обыскивались на предмет владения оружием, документами, крупными суммами денег и предметами, могущими способствовать побегу. Новоприбывшему объяснялись принципы субординации, основные приказы на немецком языке и наказания, положенные за различные дисциплинарные нарушения[373].

В отдельном лагере уровень насилия зависел, прежде всего, от коменданта, которому принадлежало не только право определять дисциплинарный режим, но и принимать окончательные решения о реализации наказаний в конкретных случаях. Как отмечало расследование комиссии В. Шюкинга, «каждый комендант чувствовал за собой абсолютную власть и устанавливал свои порядки, несмотря на предписания военного министерства»[374]. И если часть из них исполняла свои обязанности в соответствии с принципами гуманности, заслужив уважение самих пленных, то другая, по признаниям немецких вышестоящих органов, не обладала достаточными способностями для выполнения возложенной на них миссии и принимала постановления о ненужном ужесточении дисциплины[375]. Образы врага определяли предубеждения немецких комендантов по отношению к военнопленным и провоцировали их на применение насилия. К примеру, комендант лагеря Гэнзвизе протестовал против перевода новых групп русских в его лагерь и заявлял, что с его стороны «понимание этих большей частью диких людей исключено из-за отсутствия знания языка и нравов». Далее он признавался, что по отношению к прибывшей из Геттингена «недисциплинированной банде» военнопленных он в первые же дни приказал применить оружие[376].

Гаагская конвенция приравнивала попавших в плен к военнослужащим пленившей их армии, однако вопрос об их подсудности местным законам не был четко определен. Только в случае наказания за попытку бегства новое международное право высказывалось однозначно: удачный побег при повторном попадании в плен не подлежал наказанию, в случае же поимки пленный мог быть подвергнут только дисциплинарному взысканию. Противоречивый характер формулировок и федеральный принцип организации военных и юридических институтов в Германии обусловили неоднозначную трактовку и реализацию правовых норм. Баварские и саксонские ведомства высказывались за подсудность военнопленных немецкому Военно-уголовному кодексу и уголовное преследование всех видов правонарушений, реализовывая это видение на практике[377]. Департамент размещения ПВМ, напротив, настаивал на дисциплинарных наказаниях за побег и уголовных за совершение иных преступлений. Это противоречие, а также давление международной общественности обратили на себя внимание Имперского суда, который в 1916 г. принял решение в пользу дисциплинарного взыскания[378].

В отношении русских военнопленных к существующей юридической дискуссии добавился вопрос об их подсудности немецким уголовным законам за деяния, совершенные до попадания в плен, например, за мародерство на оккупированных германских территориях. Имперский суд в 1915 г. утвердил принцип неподсудности за совершение деяний, обусловленных военными действиями, не прояснив вопрос об уголовных преступлениях[379]. Значительная часть юристов, попавшая под влияние пропаганды о русских зверствах в Восточной Пруссии, высказалась за судебное преследование, которое, как свидетельствуют источники, действительно имело место[380].

В результате детального разбора наказаний для военнопленных за различные преступления У. Хинц приходит к выводу об их полном соответствии немецкому Военно-уголовному кодексу[381]. Одним из самых распространенных дисциплинарных наказаний являлся арест, существовавший в трех вариациях: простой, средний и строгий. При среднем аресте к пребыванию в одиночной камере добавлялся перевод на хлеб и воду, нормальный рацион полагался только каждый третий день. Строгий арест дополнительно предполагал пребывание в темноте[382]. Немецкие источники упоминают также применение «открытого ареста» (в жаргоне военнопленных — «бивак»), в результате которого после пребывания на окруженной колючей проволокой площадке без теплой одежды на хлебе и воде многие военнопленные попадали в госпиталь[383]. И если уже лишенные свободы пленные равнодушно реагировали на арест и даже предпочитали его работам на производстве, то денежные штрафы показали себя более действенным средством[384].

Предметом международной дискуссии стало применение по отношению к военнопленным общепринятой в немецкой армии экзекуции — привязывания к столбу. Применявшееся в эпоху средневековья и нацеленное в большей степени на унижение приговоренного, это наказание вплоть до его отмены в немецкой армии в 1917 г. заменяло в полевых условиях арестные камеры[385]. Эго-документы, отражающие процедуру и ее восприятие пленными, достаточно противоречивы. Немецкие и французские источники, в том числе визуальные воспроизведения, описывают ее как привязывание спиной к столбу на