Гадкие лебеди кордебалета - Бьюкенен Кэти Мари Страница 38

— Подожди. Еще не все потеряно.

Я наклонилась вперед и коснулась лбом железных прутьев.

— Месье Дане сказал, что президент Республики может смягчить приговор. Велел мне иметь это в виду и демонстрировать на суде раскаяние. Не сжимать кулаки и не выкрикивать угрозы. Если я не хочу лишиться последней надежды на милосердие.

Я сижу в зале суда и жду приговора, который определит всю мою дальнейшую жизнь. Мне одиноко и страшно. Я вся дрожу. Мне даже хочется, чтобы рядом оказалась Мари. Чтобы я могла взять ее за руку и мне стало легче. Чтобы бы она хотела того же, что и я, и не верила тем глупостям, которые пишут в газетах. Но я знаю, что она не стала бы стоять рядом со мной и надеяться, что суд признает невиновность Эмиля. А ничего другого мне не нужно. Поэтому я здесь одна.

Присяжных нет уже минут тридцать. Какая-то бабка рядом обсуждает Эмиля и клянется, что видит на его лице печать дьявола. Я выбиваю монеты из ладони человека, собирающего ставки на исход суда, и рявкаю на двух девиц, весело щебечущих между собой о том, какой Пьер Жиль красавчик:

— Вы просто тупые коровы, вам бы сено жрать!

Когда присяжные возвращаются после совещания, они смотрят на свои ботинки, а не на Эмиля и Пьера Жиля. По спине у меня струится пот, хотя публика на галерее расступилась, давая мне место, — так я нервничаю.

Главный присяжный встает. Публика затаивает дыхание. Он тихо произносит:

— Мы полагаем, что Эмиль Абади и Пьер Жиль виновны в убийстве Элизабет Безенго.

Эмиль закрывает глаза и хватается рукой за сердце. Председательствующий судья спрашивает:

— Эмиль Абади, есть ли вам что сказать?

Эмиль смотрит не на судей, а выше, на распятого резного Христа.

— Я хочу лишь, чтобы мать сумела простить меня.

Он садится и сидит неподвижно. Судья задает тот же вопрос Пьеру Жилю, и тот произносит целую речь. О том, как он опозорил свою семью, о том, что его отец и брат — добродетельные работящие люди, и просит не презирать их за родство с ним.

Эмиль не шевелится и не отрывает взгляда от распятия. Судьи выходят из зала, чтобы определиться с приговором. На галерее шумят, но шум смолкает, когда потные, краснолицые судьи возвращаются. Когда председательствующий открывает рот, Эмиль сглатывает.

— Суд приговаривает Эмиля Абади и Пьера Жиля к казни на гильотине.

Вчера, когда Эмиль сказал, что еще не все потеряно, я все ждала, что он скажет что-то обнадеживающее, но не дождалась. Тогда я спросила:

— А на что можно надеяться, Эмиль?

— На каторгу, — сказал он, — в Новой Каледонии.

Знать, что он жив и устроился припеваючи в Новой Каледонии, будет тяжелее, чем оплакивать его смерть на гильотине. Так я подумала сначала. Но мне тут же стало стыдно. Я просто хотела, чтобы он был со мной, чтобы повторились наши счастливые минуты, чтобы он улыбался при встрече и гладил меня по щеке, чтобы обнимал так сильно, как будто больше никогда не отпустит. Чтобы днем, погружая руки в мыльную пену, я думала о вечере, о встрече с ним, о нашем будущем.

— В Новой Каледонии?

Он откинулся назад и закачался на стуле. Расстояние между нами стало больше.

— Месье Дане пишет что-то, чтобы вызвать общественное сочувствие. Не знаю уж что, но он хочет знать все о моей жизни.

Я отняла руки от лица. Президент Греви мог бы помиловать его, но мне от этого легче не становилось. И радости Эмиля я не разделяла.

Le Figaro. Воспоминания…

Эмиль Абади, осужденный на смерть за убийство владелицы кафе в Монтрёе, в ожидании казни пишет свои воспоминания. Приведем здесь трогательное предисловие к его «Истории человека, осужденного на смерть».

Эта история написана заключенным, который просит читателя не судить его стиль слишком строго. Я старался применить все свои скудные познания в надежде, что я смогу уберечь других от дурного пути.

Потом он рассказывает нам, как в двенадцать лет, вскоре после первого причастия, он покинул домашний очаг, не вынеся побоев отчима. Он стал учеником гравера, но не задерживался у одного мастера дольше нескольких месяцев. Скитаясь по улицам Парижа, он находил приют где придется. В шестнадцать лет в его жизнь пришли женщины. С этого началось его падение.

Девушки, любовь, ночи разврата заставили меня забыть о добродетели. Мне нужны были деньги на развлечения, на роскошную жизнь. Если по какой-то причине у меня не было работы, я все равно не хотел отказываться от удовольствий. Я боялся лишиться подружки, которая привыкла к ячменному сахару и мидиям с петрушкой.

Он заводил романы со многими женщинами и называет примерно полдюжины имен. Одной из его любовниц была Безенго.

Он познакомился с Пьером Жилем в театре Амбигю, где они оба играли в «Западне», натуралистической пьесе месье Золя. У Жиля было тайное убежище в заброшенном отцовском сарае, и он предложил Абади пожить там.

Имея еду и крышу над головой, Эмиль, по его собственному выражению, стал счастливейшим из людей. Но после года ежедневных представлений «Западня» сошла со сцены, и друзья остались без работы.

Они выживали мелкими кражами и планировали преступления, которые могли принести хорошие деньги. Например, шантаж госпожи Безенго. Далее Абади описывает неудачную попытку шантажа, но эта история отличается от рассказанной в суде. Он пишет, что не ушел из кафе, выпив коньяк. Он утверждает, что вместе с Пьером Жилем они ограбили кафе и, запаниковав, перерезали хозяйке горло.

Я схватил бедную женщину и зажал ей рот. Жиль ударил ее в живот и в грудь. Я отпустил ее, схватил нож и погнался за ней, перерезав ей горло. Она лежала на земле, глядя в небо, в луже своей собственной крови. При виде содеянного меня охватил ужас.

После этого признания Абади отдает должное своей матери и сожалеет, что бывал с ней жесток.

Однажды, мучаясь от похмелья, я угрожал своей бедной матушке ножом. Я не ударил ее, но все же поднял руку на самое святое, что есть в этом мире. Бедная матушка так любила меня, делала для меня все возможное, отказывала себе в куске хлеба. Я раскаиваюсь и умоляю ее простить меня.

Сидя в тюрьме, Абади завершает свои мемуары. Он успокаивает себя. Надежда еще не умерла.

Я ожидаю того дня, когда проснусь, чтобы идти на гильотину или услышать о помиловании. Все, на что я надеюсь, — это жизнь.

Я хочу, чтобы судьи поняли, что душа человека важнее совершенного им в один ужасный момент. Пережитое изменило меня. Однажды ночью в своей камере я видел призрак достойной госпожи Безенго.

Гильотина. Неужто именно она станет концом этой истории? Неужели я умру? Умру, глубоко сожалея о своей жалкой преступной жизни?

Я старался цитировать слова Абади, говорить его языком. В подобных ситуациях мастерство журналиста неспособно передать крик отчаявшейся души.

Мари

Месье Лефевр очень богат. Иногда он ведет себя дурно, но обычно добр ко мне. А еще он очень щедрый. Но я не всегда могу его понять.

— Раздевайся, — велит он.

— Хорошо, — отвечаю я, потому что говорила это уже раз двадцать за последние несколько месяцев.