Диалог с Богом. История противостояния и взаимодействия человечества с Творцом - Джордан Питерсон Страница 71

Бог в истории о Вавилонской башне – это трансцендентное существо, абсолютная антитеза самонадеянной власти. (Он был таким же, когда предостерегал Адама и Еву от вкушения плодов дерева познания добра и зла.) Он – тот, кто вечно предупреждает: «Не заменяйте Меня поклонением собственной гордыне и силе – если вы это сделаете, разверзнется ад». Поэтому Бог по праву оказывается на вершине как психологической, так и социальной иерархии; именно Его необходимо обозначать золотым навершием пирамиды; именно Он выступает в роли правильного всевидящего ока или мудреца на вершине горы, благодаря которым все удерживается от распада, – и в том числе, в частности, способность видеть и говорить. Это Бог, проявляющий себя в готовности людей участвовать в плодотворном диалоге, переговорах и общении, устремленных к высшей цели и призванных упрочить и уравновесить как психику, так и общество. Именно так мы отражаем образ Создателя, приносим порядок в мир или восстанавливаем его, когда он нарушен и извращен.

Есть ли альтернатива? Возрастание гордыни и надменности; возведение грандиозных памятников самому лживому из богов; обращение к блуднице; исчезновение общих основ самого понимания; и обрушение всего в состояние, неотличимое от ада. Так говорит мудрость с незапамятных времен.

Неспособность к пониманию

Наша способность общаться загадочна. Почему мы – отдельные, автономные и независимые существа – в принципе способны понять друг друга? Отчасти потому, что мы очень похожи по материальной природе, если судить с точки зрения биологии и эволюции. Наши фундаментальные психофизиологические структуры почти идентичны. Это сходство распространяется далеко по направлению к истокам иерархической филогенетической системы. Кроме того, у нас много общего с существами, не принадлежащими к роду человеческому, – нашими соседями по саду. То, что Бог не позволяет людям сомневаться в аксиомах, предостерегая от окончательного «познания» добра и зла, репрезентированного запретным плодом, не в последнюю очередь проистекает из этой общей психофизиологической идентичности.

Именно такая общность позволяет нам понимать не только других людей, но и животных – прежде всего в той степени, в какой любое животное генетически, а значит, психологически и физически, похоже на нас. Конечно же, общая культура (а значит, и общий порядок осуществления действий, общее воображение и общее эксплицитное, семантически опосредованное знание как о вымысле, так и о фактах) усиливает это сходство, поэтому нам легче понимать других, если они разделяют с нами одну традицию, одни мечты и говорят на одном языке. Все эти сходства позволяют нам начинать наши разговорные или коммуникативные усилия с одинаковых предположений – и придавать словам, которыми мы обмениваемся, единую основу, в которой у нас одинаковы и «фон» для мысленных представлений, и практическая реализация внимания и действия. Это дает нам твердую опору для общения. Если бы нам пришлось говорить обо всем, эта опора быстро рассыпалась бы прахом, а нас ждал бы бесконечный разочаровывающий регресс, в котором приходилось бы объяснять все снова и снова – и так до бесконечности. Это состояние (или его отсутствие) изображено в «умножении языков», случившимся наравне с падением Вавилонской башни. Наши слова имеют смысл лишь постольку, поскольку они относятся к переживаниям, очевидным без слов и укорененным в таких областях, как материя, поведение и воображение.

Когда вы, споря с кем-то, говорите: «Я на тебя злюсь!», в ответ обычно звучит: «Почему?» – и собеседник не уточняет: «О чем ты? Что значит злиться?» Ему уже знаком смысл слова, и не только в семантическом аспекте – иными словами, слово не воспринимается лишь как элемент, встроенный в сеть других. Этот смысл запечатлен в материальной форме, отражен в пережитых эмоциях и познан на опыте, нам известны мотивы, скрытые за ним. Нам не нужно спрашивать, что значит злиться; мы даже можем понять гнев, проявленный животными, потому что сами испытывали его и разделяем с собеседником одну биологическую платформу; нам всем доступен вывод о несемантическом сходстве опыта, похожего на ярость. Именно запечатление, единое для всех, а не абстрактное понимание – вот та основа, без которой общение просто немыслимо. Это не значит, что все человеческое можно перевести на язык животных или наоборот. «Умей лев говорить, мы бы его не поняли», – утверждал Витгенштейн. Точнее было бы сказать: «Если бы лев мог говорить, нам все равно было бы сложно понять его точку зрения».

Отчасти причина в том, что «понимание» – это перевод из области семантического в область образного, а затем в реализованное: это изменение способа, при помощи которого мы воспринимаем, осмысляем и действуем в ходе общения. Это очень серьезное указание на то, что полное «понимание» требует общего запечатления – сходных эмоций, мотивации и возможности для восприятия и действия. Иначе мы не смогли бы обойтись без постоянного перевода. Для любой беседы нам нужен общий фундамент достоверности. Это центр, который обязательно закрепляет даже маргинальное и дает ему возможность бытия, подчиненное место в иерархии и цель. Если гордо отвергнуть эту основополагающую общность, любое общение станет невозможным. Это становится очевидным, как только мы верно постигнем природу предпосылок, без которых нам не достичь понимания.

Некоторые основы должны считаться аксиомой, прежде чем можно будет хотя бы задуматься о чем-то другом. Нужна некая данность, «майское дерево» для хоровода, ось, вокруг которой беспрекословно вращается все остальное. Вот то самое единственное чудо, без которого творение просто не сможет существовать. Поэтому вера не только необходима, но и просто неизбежна, и вместо того, чтобы спрашивать: «Необходима ли вера?», главный вопрос, связанный с ней, правильнее всего осмыслить так: «В какой форме необходимая вера реализуется лучше всего?» Без этого общего центра область разногласий расширяется настолько, что нам не избежать либо конфликта, либо воцарения хаоса. Непросто сохранять мир, даже когда мы решаем спорные моменты поочередно, – но когда нельзя определиться вообще ни в чем, у нас не находится даже исходной точки для переговоров или потенциально общей взаимной цели.

Путь к миру всегда начинается с вопросов, звучащих примерно так: «В чем мы согласны, несмотря на разногласия, – иными словами: что мы храним неизменным; полагаем священным; взаимно считаем бесспорным? Можем ли мы расширить область общей территории, на которой уже совместно живем?» Супругам, вступившим в спор, лучше согласиться хотя бы с тем, что брак должен продолжаться и что любовь, которая у них когда-то была, могла бы проявиться снова – или, по крайней мере, в том, что нужно стремиться к возрождению и восстановлению желанных отношений. Верно и то, что столп традиции или жезл патриархальной уверенности лучше ставить в