Язык и сознание: основные парадигмы исследования проблемы в философии XIX – XX веков - Александр Николаевич Портнов Страница 17

Антропология Гелена, как, впрочем, и его предшественников М. Шелера и X. Плесснера, это философия, из которой общение элиминировано. «Деятельность» (Tätigkeit, Handeln), которой придается большое значение в концепции Гелена, это не деятельность общественного субъекта, включенного в многообразие социальных связей и отношений. В этой деятельности даже нет «Другого», как у Дж. Мида; точка отсчета – это субъект, наделенный определенными сущностными силами, которые разворачиваются имманентно, без соприкосновения с сущностными силами других людей. Поэтому-то «деятельность» в трактовке Гелена, как и в целом в ФА, чаще всего предстает как сенсомоторная активность либо – в лучшем случае – как оперирование с предметами. Там же, где он пытается выйти на уровень более глубокого ее понимания, его размышления оказываются ограниченными узкими горизонтами бытия человека-одиночки.

Такое понимание деятельности проявляется и в его воззрениях на эволюцию языка. Прогресс языка как орудия мышления Гелен усматривает прежде всего в увеличении степени абстрактности языковых единиц. Здесь он имеет в виду главным образом уменьшение «наглядности» передаваемого языком содержания. Это, как он считает, относится прежде всего к сфере морфологии имени и глагола, а также синтаксиса. Редукция флексий в новоевропейских языках и развитие конструкций сложноподчиненных предложений, заменяющих сочинительные связи, свидетельствуют, по его мнению, не только о том, что мышление и осознание мира происходят изначально в языке[136], но и о том, что язык сам разгружается от давления непосредственно-наглядного, превращаясь во все более удобное орудие мысли.

Следует отметить, что в понимании функций знака и языка Гелен во многом следует Э. Кассиреру (никогда не ссылаясь на него, что и понятно в условиях Германии 1933 – 1945 гг.[137]).

Говоря о влиянии Кассирера, мы имеем в виду следующее. Одним из важнейших моментов у Кассирера выступает положение об опосредованности сознания знаками («символами» – в его терминологии). О сознании можно, по его мнению, говорить только тогда, когда существует дистанция между непосредственно переживаемым и психикой. Смысл любой «символической формы» – в прогрессирующем отделении от непосредственно воспринимаемого и преобразовании воспринятого в соответствии с возможностями, заложенными в данной знаковой системе. Поэтому он очень резко критикует «теорию отражения» (Abbildtheorie) и считает, что в трактовке всех видов знаковых систем

«должен быть уничтожен последний отблеск непосредственной и опосредованной идентичности между действительностью и символом».

Более того –

«напряжение между ними должно быть доведено до высшей степени с тем, чтобы благодаря этому напряжению стали явными как возможности символического выражения, так и содержание каждой данной символической формы»[138].

В соответствии со своими неокантианскими установками, Кассирер полагает наивной ту точку зрения, согласно которой

«действительность дана нам как непосредственное и самодостаточное бытие, как целостность вещей, либо простых ощущений»

– до всякого «духовного формирования» восприятия[139]. Если бы это было именно так, то задачей формы была бы простая репродукция, которая всегда отставала бы от оригинала. В действительности же смысл всякой формы именно в преобразовании воспринимаемого и выражаемого с помощью этой формы. Поэтому-то язык и начинается там, где кончается непосредственное отношение к чувственному впечатлению и чувственному аффекту[140]. Позже в третьей части «Философии символических форм» Кассирер формулирует понятие репрезентации и символической прегнантности, важные в данном контексте. Под репрезентацией он понимает следующее: материалом сознания не могут быть «сырые», «необработанные» впечатления. Для того, чтобы быть осознаваемым, чувственный опыт должен подвергнуться «сжатию», обобщению, а затем символизации. При этом важнейшим моментом выступает не абстрагирование некоторых моментов, либо свойств целостного чувственного впечатления, но способность этого выделенного момента выступать в качестве представителя или репрезентанта данного чувственного целого. Тем самым элемент чувственного опыта приобретает «новую всеобщую форму», не теряя при этом свою материальную единичность и особенность. Он превращается

«в знак, который позволяет нам узнавать предмет, когда он вновь появляется перед нами»[141].

Очень проницательно отмечает Кассирер связь языка с чувственным опытом, структурированным именно таким образом. При этом он в отличие от многих более поздних исследователей взаимосвязи языка и чувственного опыта не пытался обосновать расчлененность, артикулированность чувственного опыта членораздельностью, структурированностью языка. Он считал «ложно поставленным» вопрос о том, предшествует ли возникновение членораздельного языка артикуляции опыта, либо дело обстоит прямо противоположным образом:

«Все, что можно вскрыть в данном случае, это не наличие некоего „раньше“ или „позже“, но внутренняя связь, существующая между этими обоими основными формами и основными силами артикуляции духовного мира»[142].

Здесь Кассирер делает одно важное замечание, звучащее удивительно современно: он сравнивает артикуляцию действительности в языке и в символизированном, пронизанном репрезентациями опыте с двумя стволами, отходящими от одного и того же «духовного корня». Корень этот не доступен непосредственному наблюдению, о нем мы можем судить только наблюдая «поросль», исходящую от него[143]. Если оставить в стороне образно-метафорические моменты, то нужно заметить, что здесь совершенно ясно высказана мысль о генетической общности символических процессов. На этом моменте мы хотели бы фиксировать внимание читателя. К нему мы вернемся ниже, во второй части данной работы.

Вводя понятие и термин символической прегнантности (Prägnanz – запечатленность, четкость, наполненность) Кассирер имеет в виду, как он сам пишет, тот случай, когда восприятие, продолжая оставаться «чувственным» переживанием, приобретает определенный сверхчувственный, ненаглядный «смысл», превращаясь в единство перцепции и апперцепции[144]. Символизация восприятия, в свою очередь, имплицирует следующий момент – сфера чувственности становится системной, между восприятиями-символами образуются множественные системные связи, превращая чувственный опыт почти в язык. Правда, Кассирер не употребляет этого термина по отношению к чувственному опыту, но его рассуждения очень близки к современным представлениям о языке чувственного познания[145].

С другой стороны, его идея о роли символического процесса по-своему глубже, и уж во всяком случае радикальнее современных представлений о «языках мысли».

«Символический процесс, – пишет философ, – пронизывает сознание как единый поток жизни и мысли (Lebens- und Gedankenstrom). И только он в своей текучей подвижности создает многообразие и связность сознания, его вариативность и континуальность»[146].

Символический процесс, понятый таким образом, обеспечивает, по Кассиреру, связность и системность сознания. Благодаря ему оно «несводимо к „абсолютным“ элементам», именно

«отношения царят в сознании, являясь для него подлинным „априори“,