Олег Лекманов - Сергей Есенин. Биография Страница 61

Будто видения одолевают очарованных слушательниц: одной в руках поэта чудятся “незримые вожжи”, другой – вытягиваемые из зала нити любви. “Колдовские строки” [1086] поэта управляют людскими волями (“зал был его”, “овладеть залом”)[1087], чтение превращается в подобие орфического ритуала[1088].

За одним парадоксом есенинской жизни и творчества с роковой неизбежностью следует другой: обретя себя, Есенин потерял свободу. В том же стихотворении, в котором поэт пишет об истоках своих “нутряных” элегий – в “Хулигане”, – он вдруг признается:

Ах, увял головы моей куст,Засосал меня песенный плен.Осужден я на каторге чувствВертеть жернова поэм.

В этих легких строках о тяжелой поэтической доле, еще не трагических, еще игровых, угадывается снижение суровой блоковской темы – проклятие художника:

Для иных ты – и Муза, и чудо.Для меня ты – мученье и ад[1089].

Или:

И, наконец, у предела зачатияНовой души, неизведанных сил, —Душу сражает, как громом, проклятие:Творческий разум осилил – убил.

И замыкаю я в клетку холоднуюЛегкую, добрую птицу свободную,Птицу, хотевшую смерть унести,Птицу, летевшую душу спасти.

Вот моя клетка – стальная, тяжелая,Как золотая, в вечернем огне.Вот моя птица, когда-то веселая,Обруч качает, поет на окне.

Крылья подрезаны, песни заучены.Любите вы под окном постоять?Песни вам нравятся. Я же, измученный,Нового жду – и скучаю опять [1090].

“Есть два поэта на Руси: Пушкин и Блок, – говорил Есенин на поминальном вечере в августе 1921 года. – Но счастье нашей эпохи, счастье нашей красы открывается блоковскими ключами”[1091]. А еще, помимо “счастья” и “красы” эпохи, этими ключами открываются есенинская трагедия, роковое заклятие “песенного плена”. Путь Есенина от “чуда” к “аду”, от творчества-полета к творчеству-клетке совершался под знаком Блока.

Есенин преклонялся перед Блоком, но при этом в его отношении к старшему поэту было что-то от того враждебного чувства, которое X. Блум назвал “страхом влияния” (“the anxiety of influence”). Признание блоковского величия не исключало отчаянной ревности к нему. Отсюда противоречия в оценках.

В поминальные дни, единственный из имажинистов, Есенин испытал момент истины. Согласно дневниковой записи Андрея Белого, именно тогда "Сергей Есенин говорил, что говорить о смерти Блока нельзя: раз, в беседе с Блоком по поводу слухов о разрушенном Кремле,

Александр Блок

Силуэт Е. С. Кругликовой. 1921

Блок сказал Есенину: "Кремль разрушить нельзя: он во мне и в вас; он – вечен; а о бренных формах я не горюю”. То же применил Есенин о Блоке: он – наш, он – не умирает, он – вечен, а о бренном "Блоке” горевать нечего[1092].

Но в будни Есенин скорее отталкивался от Блока; особенно же неохотно говорил о блоковском влиянии на свою поэзию. Так, В. Эрлих приводит характерную реплику Есенина: "Они говорят – я от Блока иду, от Клюева. Дурачье! У меня ирония есть. Знаешь, кто мой учитель? Если по совести… Гейне – мой учитель! Вот кто!”[1093]. В этом стремлении искать далекого учителя слишком очевидна была опасливая оглядка на близкую, грозную блоковскую тень[1094].

И Есенин отмахивался от нее как мог. Придирался к блоковским рифмам: "Стихия и Россия нельзя рифмовать. А между тем наши предшественники, например, Блок, почти все время так рифмовали. <…> Вот у меня: проси я – Россия”[1095]. Критически оценивал блоковские эпитеты: "Блок – интеллигент, это сказывается на самом его восприятии. <…> Даже самая краска его образа как бы разведена мыслью, разложена рефлексией. Я же с первых своих стихотворений стал писать чистыми и яркими красками”[1096]. И спешил перескочить к сомнительным обобщениям – то к классовому подходу: “Александр Блок – это мой учитель. Но я не могу принять его рефлексии, его хныканья полубарского, полународнического”[1097]; то к национально-патриотическим фантазиям: “Блок много говорит о родине, но настоящего ощущения родины у него нет. Недаром он и сам признается, что в его жилах на три четверти кровь немецкая” [1098].

Порой у Есенина возникает непреодолимое желание съязвить в адрес учителя, поиздеваться над ним. “Идет пьяный, – приводит Э. Герман есенинские слова о Блоке, – брюки расстегнуты, а за ним вся партия левых эсэров”[1099] (Есенину, кстати, тоже не чужая).

Все эти наскоки сводились к смешанному чувству благоговения, бунтующей ревности и страха, которое Есенин невольно выдал в своем ответе на вопрос Н. Вержбицкого:

“Спросил я его как-то про Блока.

Есенин пожал плечами, как бы не зная, что сказать.

– Скучно мне было с ним разговаривать, – вымолвил он наконец. – Александр Александрович взирал на меня с небес, словно бог Саваоф, грозящий пальцем <…> Но как поэт я многому научился у Блока”[1100].

Не сухая, будничная констатация: “многому научился”, а мифологическое сравнение: “словно бог Саваоф” – указывает на то, как Блок влиял на Есенина; стихи учителя “светят”[1101] ученику, стихи ученика “звучат”[1102] музыкой учителя.

Потому так усиленно и отталкивался Есенин от Блока, что был у него в “песенном плену”. Всю свою жизнь, вольно или невольно, Есенин следовал за блоковским “автобиографическим мифом”[1103] – его “трилогией вочеловечения”.

Первый том Блока – “мгновение слишком яркого света”[1104], мистический взлет. С 1917 года в стихах Есенина с новой силой вспыхнули отсветы блоковского первого тома. Возьмем малую лирику 1917–1918 годов, в которой поэт гораздо скромнее и тише, чем в бурных революционных поэмах: сама тема этих стихотворений – ожидание чего-то радостного и светлого – притягивает их к блоковскому "слишком яркому свету”.

Сергей Есенин

Силуэт работы Е. С. Кругликовой. 1926

В стихах Блока все время возникает "кто-то, а кто, неизвестно. Будто приснилось во сне. Вместо точных подлежащих туманные. <…> А если сказано кто, то невнятно”[1105]. А у Есенина – "отзвуки”, отраженные блики: "Кто-то ласковые руки / Проливает молоком”; "Кто-то сядет, кто-то выгнет плечи, / Вытянет персты”;

"Я пойду за дорожным курганом / Дорогого гостя встречать”; "Хорошо выбивать из тела / Накаляющей песни гвоздь / И в одежде празднично-белой / Ждать, когда постучится гость”.

Первая книга Блока озадачивала "светлыми и темными пятнами, бегущими по ней беспрестанно”; тайна "долгие годы была его единственной темой”; "слово "туманный” – излюбленным словом”; "любимейшим образом” было слово "сумрак”[1106]. Есенин старался не отставать, варьируя свое – "С тихой тайной для кого-то / Затаил я в сердце мысли”; "Верю: завтра рано, / Чуть забрезжит свет, / Новый над туманом / Вспыхнет Назарет”; "Звездой нам пел в тумане / Разумниковский лик”; "Там, где вечно дремлет тайна, / Есть нездешние поля”; и – по инерции, уже в 1919 году, – "То сучья золотых стволов, / Как свечи, теплятся пред тайной”.

Но вот пришло время имажинистского декаданса. Именно тогда Есенин и совершил судьбоносный поворот, "на 190 градусов”[1107], к блоковскому второму тому – "через необходимый болотистый лес – к отчаянию, проклятиям, "возмездию””[1108]. "Если у Блока после первого тома сейчас же открыть второй, – пишет Чуковский, – не ладаном пахнет, а сивухой. "Я нищий бродяга, посетитель ночных ресторанов” – стал он говорить о себе, как будто и не был никогда "отроком, зажигающим свечи”. Теперь слово кабак стало повторяться у него столь же часто, как некогда слово храм”’[1109]. Блоковский миф – падение с мистической высоты в кабацкую грязь – указывает Есенину дальнейший путь: отныне он “хулиган”, “скандалист”, “озорной гуляка”.

Критики нередко уличали Есенина в том, что он попал под губительное влияние второго и третьего тома Блока[1110] и вульгаризировал его “ресторанные мотивы” [1111]. А как реагировал на это сам Блок? “…Мы сразу заговорили о современной поэзии и ее упадке, – свидетельствует А. Тиняков. – Ал<ександр> Ал<ександрович> был настроен мрачно, смотрел на дело безнадежно, и когда я попытался указать как на некое все же выделяющееся явление на “Исповедь хулигана” Есенина и кое-что процитировал оттуда, Ал<ександр> Ал<ександрович> встретил мои цитаты ироническим смешком”[1112].