Крутые парни и второй пол - Сьюзан Фрайман Страница 22

Чувствительная, но не сентиментальная

Я полагаю, что «Мэнсфилд-парк» беспощаден к высокомерным патриархам и их старшим сыновьям, сексуальным нравам регентства и традициям брака; сама Англия не может избежать его критики. В непочтительности, свойственной ранним сочинениям Остин, а также и ее зрелой прозе, включая последний незаконченный роман «Сэндитон», Остин оказывается куда менее благодушна к власти, особенно в области гендерных отношений, чем это готов признать Саид. Его невнимание к феминистской критике власти у Остин является логическим продолжением неудачных попыток охватить феминистские интерпретации ее творчества, появившиеся в последние два десятилетия. Утверждая, что «лучший анализ» «Мэнсфилд-парка» принадлежит Тони Таннеру[114], чья работа была, безусловно, значимой в момент своего появления в 1966 году, но вряд ли осталась исчерпывающей в 1993-м, Саид странным образом упускает целую плеяду революционных исследований творчества Остин, принадлежащих перу Нины Ауэрбах, Патрисии Майер Спакс, Лилиан Робинсон, Сандры Гилберт, Сьюзан Губар и Рэйчел Браунштейн и др. Вот почему он с такой легкостью причисляет Остин к лагерю Бальзака, Элиот, Флобера и других авторов, у которых через консервативную романную форму «консолидация авторитета включает в себя (а в действительности даже встроена в саму ткань) и частную собственность, и брак – те институты, вызов которым бросают весьма редко» (Саид Эдвард Вади. Культура и империализм)[115]. Феминистский анализ, напротив, как правило, обращает внимание на тактично брошенный Остин вызов гендерной несправедливости в обеих этих институциях. Связывая оправдание автором империи с оправданием «авторитета автора»[116], Саид в дальнейшем упускает тревожность и неуверенность в себе авторов-женщин, о которых писали феминистские критики со времен Вирджинии Вулф. Еще более обескураживающим, чем его пренебрежение ревизионистскими аксиомами по отношению к женщинам XIX века, выглядит то, что Саид ни разу не упоминает ни Маргарет Киркхем (1983), ни Мойру Фергюсон, которые ранее обращались к теме рабства в «Мэнсфилд-парке» с феминистской точки зрения[117]. И, хотя Саид с благосклонностью, но мимолетно ссылается на новаторские исследования империализма Лизы Лоу (1991) и Сары Сулери (1992), он не останавливается на главах, обсуждающих проблемы гендера. Также он не пытается выстроить диалог с Сувендрини Перерой (1991), его же собственной студенткой, чью книгу об империи и английском романе можно назвать женской версией «Ориентализма». Перера рассматривает романы вроде «Доводов рассудка» и «Джейн Эйр» и доказывает, что «дом» – это конструкт, внутри которого британские женщины заперты, как колонизированные «другие». Даже Гаятри Спивак, которую прославили ее постколониальные феминистские исследования, ни разу не упоминается в «Культуре и империализме». Эти имена заслуживали упоминания не только из соображений политкорректности, так как речь идет о женщинах и феминистках. Я утверждаю, что их аргументация усложнила бы структуру анализа Саида, развивающегося, как правило, по одной траектории.

Хотя я далеко не первая обращаю внимание на скудное количество ссылок на феминистские исследования в работах Саида, все еще непонятно, как его игнорирование женщин сочетается с регулярным обращением к феминизму в политических целях[121]. Так, например, в интервью 1989 года он говорил о своем увлечении работами таких феминисток, как Джоан Скотт, Хелен Колоуэй и Жан Франко[122], и в «Культуре и империализме» он подчеркивает важность женских выступлений в Египте, Турции, Индонезии, Китае и Цейлоне: участие женщин в национальной борьбе за освобождение придало движению внутреннее противоречие и сделало его менее монолитным[123]. Прочтение Саидом «Ким» как «чрезмерно мужского романа»[124] – само по себе практически феминистское, и он неоднократно указывал на маскулинность националистского дискурса. О поэме Эме Сезера «Дневник возвращения на родину» он замечает, что в ней «поражает отчетливая маскулинность», а в другом случае он, к его чести, признает, что альтернативная ортодоксальность Али Шариати «учитывает только „мужское“, но не „женское“»[125].

Однако поверхностность этих замечаний весьма показательна – они сдержанны, сделаны с безопасного расстояния и никоим образом не меняют основной линии аргументации Саида, гораздо чаще оставляющего сексистские ремарки без комментариев. Но наиболее показательным подтверждением одновременного интереса и пренебрежения к феминизму является фрагмент из введения. Саид обозревает феминистский вклад в постколониальные исследования и исследования Ближнего Востока, упоминая Лилу Абу-Лугход, Лейлу Ахмед и Федву Малти-Дугласс, чьи работы о женщинах положили начало ниспровержению того, что раньше было «агрессивно маскулинным, высокомерным этосом»[126]. Вскоре, однако, его дифирамбы принимают неожиданный поворот. Эти работы, как он утверждает, «являются одновременно и интеллектуально, и политически искушенными, ориентированными на передовые теоретические и исторические исследования, ангажированными, но не демагогичными, чувствительными, но лишенными сантиментов в том, что касается женской доли»[127]. Откуда появляется это внезапное желание сбавить обороты? Зачем беспокоиться о том, что научные работы, написанные женщинами, могут оказаться мягкими или неуместно плаксивыми? И откуда, в конце концов, эта обеспокоенность по поводу «ангажированных» исследований, пренебрежительное отношение к исследовательницам с поднятыми кулаками и заплаканными лицами, которые, если они вообще существуют, могут оказаться неспособными к объективной критике? Имея эти вопросы в виду, в следующей главе я попытаюсь доказать, что проблемы с сексуальной политикой в «Культуре и империализме» могут быть связаны с во многом подавленной стратегией противостояния империализму: гендерной аллегорией, в которой «женское» оказывается категорией сначала обесцененной, а затем отвергнутой и переатрибутированной с целью стигматизировать Европу за ее иррациональность, алчность и аморальность.

Шаль леди Бертрам

После того как постструктурализм окончательно дискредитировал любые представления об абсолютной и беспристрастной истине, феминизм разрушил столь же устаревшую иерархическую дихотомию между мужским/объективным и женским/субъективным. И тем не менее приведенная выше цитата говорит о том, что в области гуманитарной науки все еще продолжается стигматизация искренности, якобы присущей именно женщинам. С одной стороны, защита Саидом политизированных работ женщин-исследователей от гипотетических обвинений в излишней эмоциональности оправдывает страстность его собственной аргументации. С другой стороны, связывая эту дискредитировавшую себя стилистику именно с женщинами, он, как мужчина, эффектно дистанцируется от ситуации. Подобная защита повторяется в разделе «Культуры и империализма», посвященном протестным сочинениям четырех мужчин, интеллектуалов из третьего мира: Сирила Джеймса, Джорджа Антониуса, Ранаджита Гухи, Саида Алатаса. Восхваляя политическое содержимое их работ, Саид особо отмечает, что он не считает, что «протестное письмо должно быть резким и неприятно настойчивым»[128]. Учитывая, насколько последовательно «резкость» связывается с феминным, это заявление, видимо, снова призвано закрепить гендерный статус науки, чьей «маскулинности» угрожает излишняя чувствительность. И, конечно, само собой разумеется, что образцовая четверка ученых – это мужчины.

«Маскулинность» антиимпериалистического проекта Саида и других ему подобных занимает