Крутые парни и второй пол - Сьюзан Фрайман Страница 20

стали подробно останавливаться на этом фрагменте, нам бы понадобилось просто-напросто сопоставить его с предыдущими страницами, чтобы убедиться в том, насколько он неправдоподобен. Мэнсфилд, каким он предстал перед нами до этого, был полон раздоров, ревности и бесчувственности. И Фанни сама чаще всего становилась их жертвой, хотя она, по замыслу Остин, зачастую неспособна установить причину своих страданий. Фанни, подобно многим критикам, подчеркивавшим ее пассивность, также совершенно неспособна понять свою ключевую роль в поколенческих конфликтах и сексуальной ревности, поглощающих Мэнсфилд. В конце концов Фанни изгоняется за прямое неподчинение патриарху Мэнсфилда, не принявшему ее запретную страсть к ее кузену Эдмунду. Я согласна с Йезелл в том, что Портсмут – хаотичный, многолюдный, липкий и пропитанный алкоголем городишко, переполненный стереотипными бедняками. Однако все это лишь помогает понять куда более глубокий беспорядок в лицемерном Мэнсфилде. В Портсмуте две сестры ссорятся из-за серебряной ложки. В Мэнсфилде же они ведут молчаливую борьбу за Генри Кроуфорда, подобную борьбе Мэри и Фанни за Эдмунда. Портсмут грязен. Мэнсфилд же вульгарен. Патриарх Портсмута напивается, ругается и игнорирует своих дочерей. Патриарх Мэнсфилда запугивает, эксплуатирует и также игнорирует своих дочерей. В Портсмуте шумно. Величайшее же коварство Мэнсфилда – в его преступном молчании.

Саид пишет: «Джейн Остин воспринимает легитимность заморских владений сэра Томаса Бертрама как естественное продолжение спокойствия, порядка красот Мэнсфилд-парка, одно поместье, центральное, обусловливает экономически вспомогательную роль другого поместья, периферийного»[104]. Однако эта гипотеза во многом опровергается самой Остин, критикующей моральный кризис, скрывающийся за красотами Мэнсфилда, размывая тем самым нормативную классовую оппозицию между Мэнсфилдом и Портсмутом. То, что для Саида является оправданием «центральным поместьем» «периферийного», мне видится свидетельством нечестности Мэнсфилда, ставящим под сомнение этичность его авторитета как дома, так и за границей. Это правда, что Остин в конце концов дает Мэнсфилду и некоторым его нечистым на руку жителям право на искупление, и в этом смысле она действительно поддерживает господство британских завоевателей. Однако, что чрезвычайно важно, она отказывает своей героине в возможности стать следующей госпожой Мэнсфилда, хотя болезнь Тома Бертрама делает шансы Эдмунда стать наследником выше. Решение Тома временно поселить Эдмунда и Фанни в Торнтон-Лейси, а затем не в самом Мэнсфилде, а в соседнем доме пастора показывает, что Остин хотела, особенно в концовке, дистанцироваться от Мэнсфилда и показать некоторое презрение к его ценностям. Собственно, делая младшего сына главным героем, а старшего – вырожденцем, она дает пощечину традиционным родовым представлениям. Следовательно, Саид допускает неточность, когда называет Фанни наследницей Мэнсфилда[105]. Фактически Остин демонстративно показывает недовольство центральным местом Мэнсфилда в сердце Фанни и потому поселяет ее на периферию поместья.

Патриархальные ценности

Сэр Томас Бертрам – это, конечно же, тот персонаж, который больше всего идентифицируется с Мэнсфилд-парком и колониями, его обеспечивающими. Саид же пишет о том, что Остин не только приветствует порядок дел в Мэнсфилде, но, более того, защищает домашние и колониальные интересы сэра Томаса. Это доказывается рядом положений, в котором Фанни сопоставлена с ее обеспеченным дядей, а Остин – с ее застенчивой героиней. Таким образом автору навязываются взгляды на рабство, полностью противоречащие ее собственным моральным установкам. Так, например, Саид пишет, что «красной нитью проходят упоминания о заморских владениях сэра Томаса Бертрама. Именно эти владения принесли ему богатство, они же – причина его отлучек, они определяют его социальный статус дома и за рубежом и делают возможными те ценности, которые в итоге разделяет Фанни Прайс (и сама Остин)»[106]. Саид пишет о сэре Томасе как о «наставнике Фанни». И он не первый критик, связывающий дядю и племянницу, особенно в их обоюдном неодобрении постановки домашнего театра, затеянной молодежью. Однако я хотела бы заметить, что Фанни вовсе не горюет (несмотря на то, что ее кузены так думают), когда сэр Томас отправляется в плавание, а напротив, «не может заставить себя горевать». Таким же образом, когда он возвращается, она чувствует только возрождение всех своих прежних привычных страхов. И несмотря на то, что в конце концов сэр Томас и Фанни находят взаимопонимание, ключевым морально-политическим конфликтом книги, в моем представлении, является противостояние патриарха и молодой женщины, неожиданно осмелившейся отказаться выходить замуж за Генри Кроуфорда.

Важность этого противостояния для меня заключается в реакции Фанни, когда ее напрямую спрашивают, принадлежит ли ее сердце другому: «Он увидел, что губы ее сложились для слова „нет“, но голос изменил ей, и она вся залилась румянцем»[110]. В этом моменте Фанни одновременно выражает и скрывает свою страсть к Эдмунду. Она пытается выговорить отказ, но не может довести дело до конца; более того, слова отрицания, которые она хочет произнести, находят соматическую реакцию отторжения в виде румянца на щеках. Наконец, в данном контексте «нет» помогает ей выразить свои чувства, но, сказанное в адрес сэра Томаса (и Генри) в этой сцене, «нет» становится утверждением ее права отвергать и любить того, кого она пожелает. Отвергая Генри, Фанни декларирует свою страсть к Эдмунду, противоречащую всем представлениям о женской скромности. Кроме того, она осуждает манеру Генри обращаться с женщинами и говорит о двойных стандартах, вынуждающих женщину из низших слоев заниматься исправлением развратника. Переходя дорогу сэру Томасу, она отказывается приносить себя в жертву ради обогащения семьи и таким образом позорит идеал женского и дочернего послушания. Что же касается сексуальной политики брака, то из этого следует, что Фанни, далекая от того, чтобы разделять ценности сэра Томаса, смело против них бунтует. Измученная современными ей реалиями гендерных отношений, она шепчет «нет», которое лишь отчасти заглушается дядиным присутствием.

Если ценности Фанни в свете гендерной борьбы, разворачивающейся в Мэнсфилд-парке, не могут ненасильственным способом быть приравнены к ценностям сэра Томаса, то и саму Остин нельзя так запросто идентифицировать с ее персонажами. Отождествление автора с персонажем – спорный ход в любом случае, особенно если учитывать то, что я уже описала как ироническое отношение Остин к сэру Томасу, а временами и к самой Фанни. Все это подводит меня к вопросу о владениях сэра Томаса в Антигуа и тому, почему его плантации в Вест-Индии упоминаются в тексте лишь вскользь. Саид цитирует строку, в которой вопрос Фанни о работорговле был встречен «мертвой тишиной», и, видимо, предполагает, что роману Остин, так же как и домашним Бертрама, нечего сказать о рабстве, хотя они фактически также являются подневольными людьми. Моя точка зрения, напротив, заключается в том, что Остин намеренно указывает на глупость обитателей Мэнсфилд-парка, с тем чтобы осудить варварство, неочевидное для них. Варварство, которое она имеет в виду, –