Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов Страница 20

17. Это совсем не снимает противоречия между массами и интеллигенцией. Режим в любую минуту может натравить сравнительно широкие слои народных масс на интеллигенцию, как это сделал в Польше Гомулка: стихийное черносотенное движение становится таким образом переключением накопившегося озлобления с подлинного виновника на виновника мнимого. В связи с этим возникает одна из самых серьезных проблем для интеллигенции – проблема формирования общественного мировоззрения и общественного сознания посредством широкого ознакомления со своими воззрениями как русского населения, так и мировой общественности в целом.

18. Но утопизм, как это ни парадоксально, есть не только ослепленность сознания, но и свидетельство о высшем предназначении человека. В убеждении, что абсолютное бытие имманентно тварному миру, а потому и осуществимо в нем, убеждении, объединяющем строителей Вавилонской башни с идеологами средневековой теократии и основоположниками «научного» социализма, горит неумирающее ожидание Царствия Божия – замутненная память о потерянном рае. Но рай невозвратим только человеческими средствами, без помощи Божией и помимо искупительной жертвы Христа. Несовершенство мира есть несовершенство более коренное и глубокое, нежели это представляется утопическому сознанию.

Вестник русского студенческого христианского движения.

1970, № 97, с. 33–68. (под псевдонимом В. Горский)

Заметки о национальном возрождении

Нет, не может Провидение одарить великий народ столькими талантами, чтобы затем он коснел и погибал в рабстве. Русские оставят в наследство истории другую славу, чем слава народа захватчика и разрушителя.

В. К. Кюхельбекер.

В. В. Розанов как-то заметил, что филологические ошибки бывают часто источником ошибок политических. Разумеется, для политики и для того целостного мировоззрения, которым необходимо обусловлено всякое осмысленное социально-политическое действие, верховным критерием является сама жизнь, а не филология, однако более строгое, более вдумчивое отношение к словам и понятиям, думается, всегда будет не бесполезным. Во всяком случае, это безусловно относится к понятию нации – понятию расплывчатому и многосмысленному, ошибочное, а подчас сознательное неверное истолкование которого до сего дня порождает не только множество споров, но и политических ошибок, за которые всем нам приходится жестоко расплачиваться.

Латинское слово natio, в начале XVIII века вошедшее в русский язык через посредство польского nacya и немецкого Nation, буквально означает «народ» и само по себе ни на что специфически «национальное» не указывает. Этимологически «нация» есть суффиксальное производное от natus – «рожденный», деривата от nascor – «рождаюсь». Этот же первоначальный смысл просвечивает и в таких словах, как «родина», «отечество», «патриотизм».

Однако не только этимологически, но и по существу нация – воспользуемся здесь терминологией Спинозы и средневековых схоластов – относится к народно-родовой, изначально рождающей стихии так же, как модус относится к субстанции. Как модус нация обладает особым своеобразным бытием, но, в то же время, она неотделима от субстанции и в этом бытии своем выражает её сущность. Иными словами, природа нации сущностна, поскольку определена субстанцией, но не субстанциональна, поскольку есть конкретная модификация субстанции, ее инобытие, обусловленное определенным временем и пространством.

Различение модуса как некоего конкретного состояния предмета от его основы – субстанции помогает избежать распространенного смешения понятия нации с понятием расы, которое относится лишь к биологическим свойствам человека и потому представляет собой не более как «этническую материю» или «этническую почву», из которой могут возникать и на основе которой могут формироваться нации. Это же различение дает возможность отграничить понятие нации и от понятий племени и народности, означающих первичные, природно-органические образования в структуре сложного процесса становления человеческой общности. В последнем случае ни коим образом не должно смущать частичное совпадение общих для них формальных признаков, таких как единство территории, языковая и экономическая общность. Все это опять-таки есть лишь почва, на которой нация возрастает, в то время как совокупность признаков – не более чем необходимое условие для возможного ее возникновения.

Но что же в действительности отличает нацию от первичных форм человеческой общности? В определениях, которые многие из нас зубрили еще на школьной скамье, прежде всего подчеркивался экономический фактор и, более того, указывалось, что нации возникают именно в тот момент, когда «развитие капитализма создает общественно-территориальное разделение труда». Но эти абстрактно-социологические определения, необходимые для оправдания политической практики, бессильны объяснить конкретное своеобразие нации, ибо не вмещают в себе самого главного – национального самосознания: свободного, творческого, волевого импульса, утверждающего и формирующего собственную историческую судьбу посредством культурно-религиозной и социально-политической деятельности. Догматическому учению исторического материализма принципиально чужды идеи свободы, творчества и духовной преемственности. Они чужды всей метафизике марксизма в целом, его мнимому, ущербному, одноплановому «историзму», который в корне не способен преодолеть исторического натурализма и потому навсегда обречен насиловать и искажать реальность. Но история не есть только «продолжение» природы: она включает в себя и горний мир – мир вечных ценностей и высших идеалов, властно врывающихся в нашу жизнь то в жертвенном подвиге отдельных личностей, то в веленьях оценивающего сознания, которым мы мерим прошлое и настоящее, ставим требования и задачи будущему. Жизнь народа также не может быть сведена только к причинно-следственному процессу раскрытия «предобразованных возможностей» – в ней есть и прорыв в мир запредельных, сверхприродных начал, обуславливающих и питающих живую традицию религиозного, культурного и социально-политического творчества.

Таким образом нация, как один из модусов народного бытия, живет от корней духовных и физических и потому должна пониматься прежде всего как динамическое, нераздельное двуединство природно-исторической данности и идеальной заданности, воплощаемое национальным самосознанием посредством творческих и волевых актов. Ошибочно было бы обособлять какое-либо одно из этих начал и тем самым сводить жизнь нации или только к природно-племенной жизни или только к духовно-мессианским упованиям. Это хорошо понимал Константин Леонтьев, который полемизируя с крайностями славянофильства, писал: «Что такое племя без системы своих религиозных и государственных идей? За что любить его? За кровь? И что такое чистая кровь? Бесплодие духовное! Все великие нации очень смешанной крови. Язык?.. Язык дорог особенно как выражение родственных и дорогих нам идей и чувств. Любить племя за племя – натяжка и ложь. Другое дело, если племя родственное хоть в чем-нибудь согласно с нашими особыми идеями, с нашими коренными чувствами…». Действительно, отличие нации от первичных структур человеческой общности лежит не столько в сложившихся природно-органических формах жизнедеятельности и быта, которые могут быть весьма устойчивыми и эстетически привлекательными, сколько в том, как эти формы преображаются, пройдя сквозь призму общих интересов, задач и идеалов. Именно так