Турецкие войны России. Царская армия и балканские народы в XIX столетии - Виктор Валентинович Таки Страница 46

более чем миллионом албанцев-мусульман славяне мусульманского вероисповедания доводили общее число потенциально лояльного Порте населения в Европейской Турции до одной четверти всего населения, в то время как разделение на православных и католиков сокращало число потенциально симпатизирующих России жителей того же региона до двух третей[558]. Потенциальных сторонников России также ослабляло и то обстоятельство, что «православное духовенство, по преимуществу из греческаго населения, в своекорыстных видах, нередко действует в видах магометанского правительства». По оценке Лаврентьева, «[и]з всего этого выходит такая путаница междуплеменных отношений, разъяснение которой трудно предвидеть, тем более что от невежественного населения, находящегося на низкой стадии цивилизации нельзя ожидать индифферентизма в делах религиозных и полного выяснения племенных стремлений»[559].

В то время как Лаврентьева интересовали моральные качества и политические настроения христианского и мусульманского населения, другие наблюдатели избирали более объективный подход и стремились дать наиболее точную оценку действительной численности тех или иных религиозных и этнических групп. В работах таких авторов политическая подоплека проявлялась в критике имевшей якобы место подтасовки османскими или проосманскими авторами статистических данных с целью преувеличить долю мусульман в общем населении Европейской Турции. Разумеется, такие авторы часто впадали в противоположную крайность и необоснованно завышали численность христианского населения в целом и отдельных его этнических групп в частности.

Наиболее солидным из подобных трудов был раздел, посвященный Османской империи, в «Военно-статистическом сборнике», составленном Обручевым в конце 1860‑х годов. В качестве объекта своей критики Обручев избрал статистический сборник, опубликованный Салахэддин-беем, османским представителем на Всемирной выставке 1867 года в Париже[560]. Обнаруженные им расхождения между данными Салахэддин-бея и трудами Жана Абдолонима Убичини, имевшими репутацию надежных, Обручев объяснял фантазиями османского автора[561]. Он считал, что увеличение числа мусульманского населения Европейской Турции на 3,5 миллиона человек за десять лет, разделявших публикацию трудов Убичини и Салахэддин-бея, не имело «ничего общего с нормальным движением населения», а приток мусульманских эмигрантов из России (составлявший 595 000 человек в период с 1855 по 1866 год, согласно официальным османским данным) объяснял лишь небольшую долю демонстрировавшегося Салахэддин-беем прироста[562].

Обручев отмечал, что, несмотря на различные оценки численности турецкого населения в Европе, западные авторы в конечном счете подтверждали, что «турецкое племя не взрастает, а быстро уменьшается»[563]. Российский автор использовал сообщения британского консула в Дунайской Болгарии полковника Эдварда Нила и его коллеги в Адрианополе Генри Блаунта для иллюстрации сокращения числа турок этих двух областей, в которых турецкое население было «наиболее значительным и проживало компактными массами»[564]. Обручев объяснял этот демографический кризис воинскими наборами, которые распространялись исключительно на мусульманское население, разорительностью османского образа ведения войны, а также винил «внутренний быт османлисов», их «невоздержанность в физических удовольствиях», «апатию к регулярному здоровому труду» и «отвратительные пороки», которые господствовали среди высших классов[565].

Как и работа по другим направлениям военной статистики, сбор данных об Османской империи в период Великих реформ страдал от неопределенности стратегических задач. При всех ее сильных и слабых сторонах информация, собираемая российскими военными, оставалась малополезной до тех пор, пока цели восточной политики России были неясны. После заключения Парижского мира 1856 года Россия утратила свой исключительный протекторат над Дунайскими княжествами, который она попыталась распространить накануне Крымской войны на все православное население Османской империи. Жесткие ограничения, налагавшиеся на русские береговые укрепления и военно-морские силы на Черном море, существенным образом снизили российскую угрозу для Турции. По знаменитому выражению канцлера А. М. Горчакова, после Крымской войны «Россия сосредотачивалась», и, соответственно, российская политика в отношении Турции оставалась весьма сдержанной на протяжении пятнадцати лет. После 1864 года внимание русского посла в Константинополе Н. П. Игнатьева было поглощено Критским восстанием 1866–1869 годов, а также попытками разрешить греко-болгарскую церковную схизму 1870–1872 годов таким образом, чтобы не уронить престиж России в глазах православных единоверцев, сплоченность которых все более подрывалась внутренними противоречиями[566]. Только начало нового масштабного кризиса Османской империи и рост популярности панславизма в самой России вынудили российское Министерство иностранных дел и военное ведомство определить свою политику в отношении Европейской Турции.

Проделанный выше анализ продемонстрировал центральную роль Милютина в вопросе военной реформы и развития русской военной статистики в середине XIX века. Разумеется, оба эти феномена в силу своей сложности и масштабности не могли быть делом одного человека, сколь способным и энергичным он бы ни был. Тем не менее Милютин был наиболее характерным воплощением и того и другого. Резюмируем: и военная реформа, и развитие военной статистики являлись плодами деятельности нового поколения русских офицеров, появившихся на свет после Наполеоновских войн. Образование и, в ряде случаев, преподавание в стенах Академии Генерального штаба превратили этих офицеров в военных интеллектуалов. Сбор и анализ данных стали для них способом формулировки и разрешения проблем, стоявших перед русской армией, русской военной организацией в целом и в конечном счете перед самим российским обществом. Они разделяли представление о том, что военные силы страны не сводятся к ее действующей армии и включают всю совокупность ее территории, политического устройства и населения, в том числе моральные качества последнего, принципы общественной организации и хозяйственную деятельность. С этой точки зрения армия была естественным выражением общества, которое она была призвана защищать, а рост военной мощи в конечном счете зависел от демографического роста и социально-экономического развития.

Критика военной реформы и панславизм

Милютин и его ученики в Военном министерстве и Генеральном штабе не были единственной влиятельной группой, сколь бы значимы они ни были для военной реорганизации Российской империи во второй половине XIX века. Русская армия середины позапрошлого столетия была слишком сложна для этого. Наряду с высокоинтеллектуальными военными профессионалами она включала и более консервативные или, наоборот, радикальные элементы, которые не могли не критиковать общую направленность военных реформ. Влиятельные аристократы среди русских военных рассматривали реформаторские усилия военного министра и его учеников как проявления опасного либерализма или даже как подрывную деятельность революционного характера. Крайним примером такого отношения была длительная неприязнь к Обручеву со стороны младшего брата Александра II, великого князя Николая Николаевича. Последний утверждал, что Обручев добился своего назначения в Генеральный штаб в начале 1863 года с тем, чтобы не участвовать в подавлении Польского восстания, и сделал это якобы в силу симпатии к восставшим[567].

В качестве редактора «Военного сборника», главного периодического издания Военного министерства, Обручев в конце 1850‑х годов действительно имел дело с Николаем Чернышевским, властителем дум радикальной русской молодежи, чей программный роман «Что делать?» 1862 года оказал большое влияние на