Немцы после войны. Как Западной Германии удалось преодолеть нацизм - Николай Анатольевич Власов Страница 30

вечерам, бывало, я часами бродил по городу, думая только об одном: хлеба! Глаза мои горели, колени подгибались от слабости, и я чувствовал, как во мне пробуждается что-то волчье. Хлеба! Я бредил хлебом, как морфинист бредит морфием. Я боялся самого себя и все время напоминал человека, который однажды читал нам в интернате лекцию о полярной экспедиции и показывал диафильмы: он говорил, что люди на Северном полюсе ели сырую рыбу, ловили и ели тут же почти живьем, раздирая рыбину на куски. Еще и сейчас, когда я, получив жалованье и рассовав по карманам купюры и мелочь, слоняюсь по городу, на меня накатывает порой воспоминание о волчьем страхе тех дней, и тогда я накупаю хлеба, я покупаю хлеб всюду, где он выставлен в витрине, свежий, теплый, благоуханный, — сперва две самых красивых буханки в одной булочной, потом еще одну в следующей, и много-много булочек, золотистых, с поджаристой хрустящей корочкой, я их потом оставляю на кухне у хозяйки, потому что и четверти купленного хлеба мне одному не съесть, а при мысли, что хлеб зачерствеет и пропадет, меня охватывает ужас[57].

Естественно, все это приводило к расцвету полулегальных и нелегальных механизмов обеспечения. Германия первых послевоенных лет во многом напоминала Россию эпохи Гражданской войны. Было широко распространено мешочничество — тысячи жителей крупных городов ежедневно отправлялись на доверху забитых поездах или пешком в сельскую местность, чтобы выменять или выпросить у крестьян немного продуктов. В первую очередь речь шла о картофеле; именно он стал не просто основой рациона, но предметом настоящего культа (этот культ картошки сохраняется во многих германских регионах и сегодня). Картофель наряду с сигаретами и кофе превратился в эрзац-валюту. Вместе с хлебом он составлял 80 процентов рациона среднестатистического западного немца (по калорийности); вклад мяса и рыбы не превышал 5 процентов.

Переполненные людьми «картофельные поезда» курсировали между городами и сельскими районами — нерегулярно, без всякого расписания. Стиг Дагерман красочно описал одну такую поездку:

Поезд и так забит под завязку, но на станциях все равно стоят отчаявшиеся люди, которые имеют такое же право ехать на этом поезде, как и мы. Какая-то женщина бежит по перрону и кричит под окнами каждого купе, что ей очень надо, что у нее кто-то умирает и она может не успеть, но даже тот, кто спешит к смертному одру, не может попасть в этот поезд, если у него не хватает физической силы. Рослый мужлан проталкивается в наше купе, оттесняет тех, кто стоит у дверей, он толкается лучше других и поэтому попадает в купе… В Ганновере много народу выходит, заходят люди с мешками картошки. Они тащат мешки прямо по ногам стоящих, распространяя запах земли и осени. Вошедшие закидывают мешки на багажные полки, оттуда прямо на голову сидящим сыпется земля… Купе забито картошкой, пахнет осенней сыростью, на каждой остановке в вагон пытаются войти люди. Некоторым это удается, и вновь вошедшие рассказывают, что люди сидят не только в тамбурах, но и в переходах между вагонами. Через какое-то время по потолку раздается глухой стук замерзших ног — да, люди залезают даже на крышу[58].

Власти боролись с мешочничеством, у пойманных отбирали продукты, однако понятно, что эффективность этих мер была почти нулевой. Горожане ехали в деревню не в погоне за «длинной маркой», а ради выживания. Крестьяне, обязанные сдавать «излишки» урожая по твердым (и невыгодным для них) ценам, были тоже заинтересованы в том, чтобы сбыть товар на сторону.

У горожан, отправляющихся за продуктами в сельскую местность, было несколько возможностей:

• Обмен. Поначалу большой популярностью пользовались украшения, часы, хорошая одежда и утварь. Однако их запасы у многих горожан быстро подошли к концу, а спрос в деревне насытился и заметно снизился. Со временем все более популярной обменной валютой становились сигареты. Кроме того, большим спросом пользовались необходимые на селе промышленные товары — начиная с банальных гвоздей.

• Работа. Нанявшись на пару-тройку недель в крестьянское хозяйство, можно было получить бесплатное питание и сверх того еще некоторое количество продуктов. Правда, сделать это оказывалось не так просто: конкуренцию горожанам здесь составляли эвакуированные и беженцы.

• Попрошайничество. Этим, конечно же, занимались в первую очередь дети, но и взрослые тоже. Детям подавали чаще и охотнее.

• Наконец, банальное воровство, к примеру, выкапывание картофеля на полях. В немецком лексиконе второй половины 1940-х гг. такого рода действия обозначались эвфемизмом «организовать»: «я организовал себе мешок картошки».

Нужно сказать, что порой и крестьяне отправлялись в путь с мешком за плечами — но не за продуктами, а за углем. В угледобывающих районах, там, где пласты залегали неглубоко под поверхностью земли, сплошь и рядом возникали кустарные шахты. Работа в них была незаконной и опасной, но позволяла разжиться ценным топливом, в том числе для обмена на продукты.

На фоне тяжелой участи горожан могло показаться, что крестьяне в послевоенной Германии жили припеваючи, будучи хозяевами положения. В реальности ситуация в деревне была тоже непростой. Скудные урожаи, нехватка техники и удобрений, государственная «продразверстка» — все это создавало серьезные проблемы. Вырубка леса без санкции оккупационных властей была категорически запрещена. Для того чтобы выкорчевать старый пень, требовалось получить разрешение. Нарушителям грозили штрафы и даже тюремное заключение. Тем не менее в деревне хотя бы не приходилось голодать.

В начале 1948 г. директор по вопросам продовольствия и сельского хозяйства Бизонии Ганс Шланге-Шёнинген писал: «Хорошо известно, в каком отчаянном положении находятся все без исключения крестьяне. У них нет самых насущных вещей. Предполагается, что крестьянин должен использовать современные технологии, но я даже не буду говорить о машинах; скажу о самом необходимом — гвоздях для подков, лопатах, боронах, плугах, рабочей одежде и обуви. Как они могут поддерживать производство, не говоря уже о его увеличении, когда в некоторых деревнях есть всего одна древняя сеялка, которую крестьяне одалживают друг другу во время посевной — в ситуации, когда важно использовать каждый день и даже час хорошей погоды? Как может крестьянин вовремя отгрузить зерно, если ему приходится иногда неделями ждать молотилки, пока ее используют где-то в другом месте? Если такое положение дел сохранится, всерьез пострадают не только крестьяне, но и потребители. Но публика будет снова винить крестьян!»[59] Уровень сельскохозяйственного производства в западных зонах составлял в 1946 г. 70 процентов довоенного, а в 1947 г. он упал еще ниже — до 58 процентов.

Крестьян совершенно не устраивали те твердые цены, по которым им предлагалось сдавать продукцию в официальную систему распределения