Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Мартин Малиа Страница 105

А гимны «революционной роли» буржуазной промышленности, благодаря которым «Манифест» главным образом и знаменит сегодня[317]? «Буржуазия быстрым усовершенствованием всех орудий производства и бесконечным облегчением средств сообщения вовлекает в цивилизацию все, даже самые варварские, нации. Дешёвые цены её товаров — вот та тяжёлая артиллерия, с помощью которой она разрушает все китайские стены…»[318] На деле эти технократические рапсодии описывали не реальную европейскую промышленность, тогда ещё не настолько развитую. Они отражали представления робеющего и завидующего провинциала о том, что могут заимствования у англо-французского Запада сделать на его «феодальной» родине, рисуя своего рода воображаемый «Хрустальный дворец», предвосхищающий настоящий, возведённый в 1851 г.

Разумеется, в Германии никогда не было «перманентной революции» Маркса, но частично она осуществилась в России после 1917 г. — в два «скачка». Ленин организовал успешный захват власти теоретическим авангардом, однако его военный коммунизм 1918–1921 гг. потерпел поражение, поскольку ожидаемой одновременной революции в передовой Европе не произошло. Поэтому Сталин, не рассчитывая в ближайшем будущем на Запад, предпринял второй «скачок» в виде построения «социализма в одной стране». Объявив себя «Лениным сегодня», он устроил новый Октябрь посредством «великого перелома» в ходе «революции сверху» 1929–1933 гг. Так был создан образец для марксистских «скачков» из отсталости (так же как и в национализм), которые совершались дальше и дальше к востоку, углубляя парадокс марксизма.

Только принимая во внимание эту идеологическую траекторию через череду все более экстравагантных — и фатальных — «скачков», мы сможем понять истинную историю «тёмного двойника» современности — коммунизма.

Кто-то неизбежно возразит, что Маркс никогда не замышлял ничего похожего на «революции сверху» Сталина и Мао, что он «перевернулся бы в гробу», если бы каким-то чудом узнал о них, и т.д. Разумеется, он никогда не думал о подобных террористических программах — его целью была «эмансипация человека». Но его сознательные намерения не имеют значения. Суть в том, что, согласно его теории, эмансипация должна стать результатом полной коммунизации общества — невозможная задача, которую нельзя даже пытаться выполнить без массового насилия. И он открыл дорогу такой политике, теша себя иллюзией, будто интеллектуальный авангард, вооружённый знанием законов истории, сможет устроить для человечества «скачок из царства необходимости в царство свободы»[319]. Как гласит старая пословица, цель оправдывает средства.

Приложение I. Революция что в имени?

В современном сознании революции, как и великие войны, представляются высокой драмой истории. Они перестраивают систему координат легитимности в respublica. Они кладут конец «старым режимам» и начало новым порядкам. Они знаменуют переход от одной эпохи к другой. Более двух столетий они являлись основополагающими моментами в истории наций, которые ежегодно праздновались 4 июля, 14 июля или, до недавних пор, 7 ноября. В совокупности они служат для их энтузиастов вехами на пути к освобождению человечества.

Конечно, у медали есть обратная сторона: революции, как и войны, доводят политическое соперничество до открытого насилия, узаконивая методы, которые обычно считаются несовместимыми с цивилизованным существованием. Все основополагающие революционные моменты — от прогремевшей на весь мир перестрелки на Лексингтонском лугу и взятия Бастилии до штурма Зимнего дворца — представляли собой насильственные акты, предвещавшие наступление длительного периода насилия. Поэтому революцию по праву называют «внутренней войной»[320].

Но если войны — явление, довольно чётко определённое, то определить, какие события можно с достаточным основанием отнести к категории «революций», оказалось гораздо сложнее. Разумеется, традиция предлагает нам подходящий список «великих революций»: английская 1640 г., американская 1776 г., французская 1789 г., русская 1917 г., китайская 1949 г.[321] Однако что у этих переворотов общего — в программах или в институциональных результатах — помимо «высокой драмы» и обращения к силовым методам? Действительно ли движения, олицетворяемые, например, Джорджем Вашингтоном или Мао Цзедуном, принадлежат к одному историческому роду или социологическому семейству? Фактически попытки навести между ними мосты, найдя общую структуру действия, общий ряд этапов или любую другую закономерность, с удручающей регулярностью приводили к выстраиванию «моделей» революции самой по себе, либо слишком абстрактных, чтобы сказать нам что-то, чего мы ещё не знаем, либо слишком искусственных, чтобы сказать нам что-нибудь вообще. Зачем же снова биться над неразрешимым вопросом: что такое революция?

Одна из причин заключается в том, что окончание века, отмеченного как тоталитарной революцией, так и тотальной войной, наконец, предоставило нам передышку от этой чрезвычайщины и дало больше возможностей для объективности. Ещё более веская причина: конец века радикально изменил границы темы. Красный Октябрь, до тех пор венчавший череду «великих революций» (китайская революция представляла собой его повторение на бис, по крайней мере концептуально), перестал быть вехой на пути к чему бы то ни было; теперь он указывает лишь на великий крах 1989–1991 гг. Самая успешная в истории контрреволюция перечеркнула все предположительные «необратимые завоевания» Октября: «авангардную» партию, «рациональный» экономический план, а также «щит и меч» обоих — политическую полицию. Сегодня большая часть мирового сообщества живёт так, словно 1917 г. никогда не было, ведь все его результаты аннулированы, а предпосылки опровергнуты. К тому же подражатели и наследники Октября, от Китая до Кубы, стали тенью самих себя прежних, некогда грозных, постепенно отказываясь от марксизма в пользу рынка и прячась в скорлупу партии и полиции. Столь неожиданный поворот, несомненно, должен сказать нам что-то новое о всемирно-историческом ходе революции вообще.

О методе определения

Существует ли революция как таковая? Есть ли какая-нибудь социологическая универсалия или платоническая идея, подкрепляющая понятие «революции» как отдельного исторического феномена? Можно писать общие труды о войне: у отца истории Геродота это центральная тема, так же как у его величайшего античного последователя Фукидида; современными классиками в данной области стали генерал фон Клаузевиц и адмирал Мэхэн[322]. Но можно ли писать их о революции? Увы, бесспорной классики на ум не приходит. Поэтому здесь мы не станем для начала предлагать ещё одно общее определение, концептуальную схему или «модель» революции, которая должна подходить ко всем событиям, традиционно так именуемым[323].

Вряд ли целесообразно и строгое разграничение разных типов насильственных политических изменений: бунта, мятежа, восстания, революции[324]. Ещё менее плодотворна попытка разобраться в хитросплетениях буквального и метафорического употребления нашего многогранного понятия, которые наглядно демонстрирует миграция наименования, присвоенного событиям 1789 г.: оно перекочевало в такие понятия, как «промышленная революция» той же эпохи, «научная революция» XVII в., «печатная революция» XV в., «научно-техническая революция»