Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Мартин Малиа Страница 104

«Великий Вождь» сохранял союз с Советами в качестве щита от китайской угрозы. Мао Цзедун, напротив, был злейшим врагом Москвы слева. Чтобы доказать своё превосходство над Хрущёвым и его «каппутистами», он превзошёл даже сталинский террор, стараясь построить социализм посредством «большого скачка» 1959–1961 гг. и «культурной революции» 1966–1976 гг. Хо Ши Мин, подлинный ленинец, как и его северные предшественники, по крайней мере, направил энергию партии на войну, поддерживаемую населением его страны. Наконец, Пол Пот довёл всё коммунистическое предприятие до совершенно безумного абсурда, стремясь перещеголять радикализмом не только Москву, но заодно Пекин и Ханой. Степень «бешенства» всех этих «коммунизмов» также варьировала в разные периоды, особенно заметно в Китае, где на смену маоизму пришёл «рыночный ленинизм» Дэн Сяопина.

Ещё одну вариацию общей коммунистической формулы производит наложение на ленинизм национализма, не только в советской зоне и Восточной Азии, но и на Кубе. Часто отмечают, что «пролетарский интернационализм» составил очень слабую конкуренцию современному национализму. И действительно, с тех пор как социалистические партии Европы в 1914 г. проголосовали в своих парламентах за военные кредиты, практически в каждом кризисе рабочие во главу угла ставили патриотизм. Соответственно сталинизм объявляют по сути новой разновидностью мессианского русского национализма, маоизм — ожесточённым ответом китайцев на советские «гегемонистские» претензии, Хо Ши Мина — вьетнамским Джорджем Вашингтоном, а самоубийственный безумный геноцид Пол Пота — следствием традиционной ненависти камбоджийцев к Вьетнаму. Очевидно, и революция Кастро представляла собой реакцию на империализм янки. Национализм, конечно, играл свою роль во всех перечисленных случаях. Но подлинный вопрос заключается в том, достаточно ли значительна эта роль, чтобы оттеснить общий коммунизм на второе место.

Ответ на него зависит от того, что мы считаем «социальной базой» коммунизма. Если буквально воспринимать риторику о «международном рабочем движении», то склонность рабочих к национализму говорит против значимости общего коммунизма[312]. Однако на деле это «движение» всегда представляло собой движение партий, а не пролетариата. Кроме того, основывали и, как правило, руководили этими партиями — по крайней мере, в героической фазе их истории — интеллектуалы, а не их якобы рабочая база; лишь позже их стали возглавлять аппаратчики, вышедшие из рабочей среды, вроде Хрущёва или Брежнева. А к тому времени, разумеется, полная административная автономия восточноазиатских партий (и относительная автономия восточноевропейских) раздробила истинно международное движение сталинской эпохи на самостоятельные субъекты. Но при этом каждый такой субъект сохранил ленинскую структуру и цели.

Решение вопроса о преобладании национализма над коммунизмом зависит также от исторического периода. Для России при Ленине и даже при Сталине ответ будет отрицательным, для Китая после Мао вполне может оказаться положительным. Однако наверняка мы не будем знать, пока не увидим, как исчезнет последний из ленинских режимов. Более глубокий ответ на данный вопрос таков: ленинские партии, будучи едиными или разобщёнными, способны были обуздывать национализм населения своих стран лишь до той поры, пока существовал милленаристский пыл; стоило ему пойти на спад — национализм снова выходил на передний план. Именно угасанием этого пыла объясняется участь бывших Советского Союза и Югославской Федерации. В каждом случае гибель партии порождала развал единого государства, поскольку бывшие аппаратчики, такие, как Нурсултан Назарбаев или Слободан Милошевич, чтобы сохранить власть, принимались отстаивать дело национализма.

Истощение институционального коммунизма в Восточной Азии, наряду с крахом всех коммунистических движений Латинской Америки (и то и другое произошло в конце 1970-х гг.), наконец предоставило возможность исследовать общую траекторию марксизма. Каков итог полутора веков существования системы, предвестники которой появились в 1840-х гг.?

Великий вопрос, поставленный историей коммунизма: почему доктрина, которая предрекала пролетарскую революцию в передовых индустриальных обществах, обрела власть только в преимущественно аграрных — согласно Марксу, наименее подготовленных к социализму? Если взглянуть на проблему шире, марксистская теория основана на двух главных постулатах. С одной стороны, объективная логика истории неумолимо ведёт от феодализма к капитализму, а затем к социализму. С другой — субъективное пролетарское сознание (классовая борьба) служит спусковым механизмом кульминационной революции. Но в реальной истории логика капиталистического развития и революционное сознание рабочих никогда не пересекались. Социалистическая революция произошла только тогда, когда руку истории подтолкнул авангард интеллектуалов-марксистов, выступавших от лица пролетариата.

Такой результат часто трактуют как трагический парадокс. Истинная же проблема в том, почему марксистская доктрина на деле привела к парадоксу. Лежащий на поверхности ответ, что культ промышленности как некоего нового Прометея превратил марксизм в идеологию ускоренного преодоления отсталости, — в лучшем случае лишь часть объяснения. Не менее часто звучащий — и ещё менее удовлетворительный — ответ, что ленинский коммунизм — не истинный марксизм, стоит расценивать как приём метафизического экзорцизма, позволяющий очистить марксизм от преступлений восточных коммунистов, дабы вечно использовать его для порицания грязного западного капитализма.

На самом деле призвание марксизма как доктрины «большого скачка» из отсталости было заложено в эту теорию с момента её возникновения. Это станет очевидным, если посмотреть на её генезис в долгосрочном историческом контексте. Иными словами, спросить: «надстройкой» какого «базиса» является марксизм?[313]

Вспомним, что, вопреки общепринятому мнению, марксизм создавался не как критика развитого индустриального общества. В середине 1840-х гг. его придумала пара интеллектуалов из доиндустриальной тогда Германии. И в первую очередь их подтолкнуло к этому унизительное зрелище политической отсталости страны по сравнению с Францией и Англией: Германия всё ещё жила в Средневековье, при монархическом и аристократическом «старом режиме» (по их терминологии — при феодализме), не затронутом даже частичной эмансипацией, которой буржуазные Франция и Англия добились, соответственно, благодаря революции 1830 г. и «Биллю о реформе» 1832 г. Выходом для Германии должен был стать скачок от феодализма прямо к социализму путём «перманентной революции» (как выразился Маркс в 1850 г.). В последних строках «Манифеста коммунистической партии» говорится: «На Германию коммунисты обращают главное своё внимание потому, что она находится накануне буржуазной революции… [которая] может быть лишь непосредственным прологом пролетарской революции»[314].

Германия якобы могла совершить такой скачок, поскольку сама бедность её реальной жизни давала ей превосходство в способности теоретического осмысления своих недостатков. Поэтому «Манифест» утверждает, что интеллектуалы будут авангардом грядущей германской «сокращённой» революции: «…у них [коммунистов, коими в 1848 г. были только Маркс и Энгельс] перед остальной массой пролетариата преимущество в понимании условий, хода и общих результатов пролетарского движения»[315]. Более того, как мы уже видели, «Манифест» растолковывал, что таковыми результатами будут централизация всех орудий производства «в руках государства, т.е. пролетариата, организованного как господствующий класс», сосредоточение производства «в руках ассоциации индивидов» и «учреждение промышленных армий, в особенности для земледелия» по