После развода не нужно возвращать - Катя Лебедева Страница 4

делает шаг ко мне, смотрит на мое заплаканное лицо, потом на отца. — Ты сейчас назвал маму истеричкой. Я за всю жизнь не слышал, чтобы ты позволял себе такой тон и такие обидные слова в ее адрес! Что она такого сделала? Что ты ей сказал, что она вот так рыдает и собирает вещи, вместо того, чтобы поговорить?

Сын требует объяснений, которые я не могу ему дать, но которые, кажется, собирается дать ему отец, явно не разделяющий моей заботы о детских чувствах.

— Да ничего такого не произошло. Я просто изменил твоей матери, и вместо того чтобы вести себя разумно, закрыть глаза и принять мое временное развлечение, она предпочла устроить истерику, швырять вещи и собирать чемоданы. Вот и вся недолгая история. Ничего экстраординарного.

Ничего экстраординарного? Серьезно? Он применил именно это слово? Не могу поверить.

Но сейчас не до этого. я вижу, как слова отца, одно за другим, ранят Матвея. Сначала сын ничего не понимает, потом все же до него доходит сказанное.

Он напрягается и сжимает кулаки. Я уже не плачу и замечаю детали, но лучше бы я всего этого не видела, не слышала, не знала.

— Ты… что сделал? — полным ужаса голосом спрашивает сын. — Ты изменил маме? Тому самому человеку, с которым ты прожил девятнадцать лет? И теперь ты стоишь здесь, смотришь на ее слезы и говоришь, что это она «устраивает истерику»? У тебя совесть вообще есть? Ты сейчас серьезно считаешь, что она не имеет права так реагировать на твое предательство?

Сердце разрывает на куски, оттого что я вижу, как рушится мир моего мальчика, как рушится образ отца, сильного, честного, надежного. И Глеб, этот слепой эгоист, даже не понимает глубины того разрушения, что он сеет сейчас своим цинизмом.

Он всегда был примером, а теперь тот крепкий фундамент, что еще не до конца устоялся, рушится, как карточный домик от дуновения ветра.

— Не надо говорить мне про совесть, Матвей, — отмахивается Глеб. — Жизнь — сложная штука, многогранная. Ты еще слишком молод, чтобы вникать в нюансы взрослых отношений. ты многого не понимаешь. Так что не лезь не в свое дело. Иди к себе в комнату, успокойся, дай нам с мамой наконец спокойно во всем разобраться без лишних глаз.

Да не хочу я с ним разбираться ни в чем!

— Спокойно разобраться? — усмехается без всякого веселья Матвей. — В чем ты собрался разбираться? в том, что ты предал нашу семью? Ты хочешь, чтобы мама села и «спокойно» с тобой это обсудила? Нет, пап, этого не будет.

Вместо меня отбивается сын, ведь папа всегда учил, слабых надо защищать, а женщина априори слабее.

— Ты что, совсем не понимаешь, что натворил? — Глеб с издевкой пожимает плечами, что злит сына. — Не мама должна уходить! Это тебе здесь не место! Ты предал маму. Ты предал меня. Убирайся отсюда!

Гордость за сына, острая и болезненная, смешивается с леденящим душу ужасом. Он еще мальчик, он не понимает, с кем связывается, но приятна его забота.

— Я больше не буду повторять, Матвей. Ты сейчас же идешь в свою комнату сам, или я помогу тебе добраться до нее пендельным ускорением.

— Только попробуй тронь меня, — рычит Матвей, напрягаясь, как перед броском, — за то, что я защищаю свою мать!

Дальше все происходит за долю секунды. Матвей срывается с места, как разъяренный бычок, бросается на отца, но Глеб, сильнее. Более матерый, ловит его, хватает за руки, резко и грубо заламывает их за спину. Матвей пытается вырваться и его затапливают чувства боли и бессилия.

— Отпусти его! — кричу на него, срываюсь, подбегаю к ним и висну на руке мужа. — Глеб, отпусти его немедленно! Он наш сын! Умоляю тебя, отпусти, ты делаешь ему больно!

Слезы текут по щекам, и я вижу только его раздражение. Мы с сыном ему надоели.

Глава 4

Ева

Когда спазмы тошноты отпускают, я с трудом подхожу к раковине в туалете торгового центра. Ледяная вода обжигает кожу, но не может смыть слабость во всем теле. Я поднимаю взгляд на свое отражение в зеркале. Бледная, синяки под глазами, которые не скрыть даже слоем тонального крема.

Я выгляжу разбито, подавленно, жалко.

И снова перед глазами всплывает та картина, из-за которой меня сейчас так трясет. Всего несколько минут назад. Я шла через атриум, неся пакет с продуктами, и случайно посмотрела на витрину свадебного салона.

За стеклом, в облаке белого шифона и кружев, кружилась Ира. Она смеялась, запрокинув голову, а ее лицо сияло такой беззаботной, наглой радостью, что у меня перехватило дыхание. Рядом стоял Глеб. Он смотрел на нее с тем снисходительным одобрением, с которым когда-то смотрел на наши с сыном первые неумелые попытки что-то сделать. Он что-то сказал, и Ира рассмеялась еще громче, взяв его за руку.

Они были воплощением счастья. А я стояла снаружи с пакетом. Мы как две вселенные, разделенные стеклом. Их — яркая, лживая, праздничная. Моя — серая, выцветшая, с тошнотой под ложечкой.

К счастью, они меня не заметили. Я отшатнулась и почти бежала сюда, в туалет, где меня и настигли последствия и шока, и, как я теперь понимаю, беременности.

Прошел уже месяц. Сначала я выгнала Глеба из нашего общего дома, сказала, чтобы он дал нам с Матвеем спокойно собрать вещи и уйти. Он ушел с таким видом, будто делал мне одолжение. Мы переехали в бабушкину квартиру, маленькую, но свою. Бывший муж помог нам перевести остатки мебели, переводит деньги, но я не хочу их принимать.

Вытираю лицо бумажным полотенцем, и моя рука непроизвольно ложится на еще плоский живот. Да. Я беременна. Врач подтвердил это три дня назад. И я точно знаю, этот ребенок не будет для Глеба оружием, разменной монетой или поводом для нового унижения, ведь он ничего не узнает. Мы с этим малышом больше не его семья. Мы — сами по себе.

Приведя себя в порядок, насколько это возможно, я выхожу из торгового центра и еду домой. Дорога кажется бесконечной, каждый светофор, каждый поворот отнимают последние силы.

— Мам, это ты? — едва захожу в квартиру, из своей комнаты выходит Матвей. Его улыбка мгновенно сходит с лица, едва он меня видит. Он делает шаг ко мне весь встревоженный. — Мам, что с тобой? Ты выглядишь ужасно, вся белая, как мел. Ты заболела? Случилось что-то?

— Нет, сынок, все… все в порядке, — пытаюсь улыбнуться, но не выходит. — Просто тяжелый день, очень устала.