Пацанская любовь. Зареченские - Мелания Соболева Страница 22

— У кочегара, может, и грязная. Зато честная. — Подмигиваю. — В отличие от тебя — такая вся чистая, а словечки вон какие, взрослые.

— Потому что рядом с тобой взрослеешь насильно. — Глаза сверкают. — Ты как прививка — мерзко, но потом иммунитет.

— Слышь, философиня, тебе бы на радио — «Малявка FM». Темы дня: как испортить настроение и выглядеть мило.

— А тебе — в цирк. Роль: грубый, но бесполезный. И шутки все те же, с третьего класса.

Я ржу, смотрю на нее, как на карикатуру, которую не хочешь выкидывать. Поддела — держится. Огрызается — дергается. Не сдается.

— Не кипятись, малявка. — Бросаю окурок, давлю кроссом. — Я ж по-доброму. Без клыков.

— Доброе у тебя только то, как ты орешь на весь двор. — Уходит, но оборачивается. — Костя, ты как жвачка под партой — вроде противно, но почему-то все цепляются.

Я усмехаюсь, поднимаю бровь.

— Ага. Только ты первая прилипла.

Она рвет дистанцию, шмыгает носом, исчезает за углом. А я стою, гляжу ей вслед. Сестра бежит с рюкзаком, что-то кричит. Но я пока думаю не о Насте.

А о том, как у этой Малявки все лицо в румянце. И как я хочу еще раз довести ее до него.

Настя выбежала — растрепанная, молчаливая, с рюкзаком наперевес. Сутулая, будто ей на спину кирпич повесили. Не прыгает, не улыбается, не щебечет, как обычно. Я сразу понял — что-то не так. Подошел, взял за плечо, прижал.

— Ты чего, мелкая?

Она молчит, губы сжала, носом шмыгает. Смотрит в сторону. Как будто боится сказать. Я сажусь на корточки, заглядываю в лицо.

— Говори давай. Кто?

— Не надо, — шепчет.

— Настя.

— Мальчик один… — выдыхает, глаза наполняются. — Сказал… что у меня мамы нет. И папы нет. Что я… что я никто. Сирота.

Где-то в груди что-то хрустнуло. Не сломалось — хрустнуло. Я встал, вдохнул через нос, пальцы сжал так, что костяшки побелели.

— Имя.

— Костя, не надо…

— Имя. Быстро.

— Артем. С четвертого «Б».

— Жди тут. — Я не кричал. Сказал спокойно. Даже мягко. Но внутри все кипело, как чайник на плите, заброшенной бабкой. Она кивнула, опустив глаза, а я пошел. Нет — пошел не я. Вышел зверь. Тихо, в темпе, без слов. Просто знал, куда и зачем.

Зашел в школу — мимо вахтерши, мимо бабок в платках, как тень проскользнул по коридору, как будто я тут родился.

Нашел быстро. Стоит, жует жвачку, корчит рожи другим шкетам. Смех у них — мерзкий, скользкий, как будто лягушек мучают. Я подошел, схватил за ворот и рывком дернул за угол. Ударился об стену, воздух с хрипом вышел. Я держу, смотрю сверху вниз. Молчит. Улыбка слетела сразу.

— Это ты Насте про родителей заливал?

— Я… я не…

— Ты, сука, глухой? Или язык жиром заплыл? Повторить могу. Но только уже по-другому.

— Я просто пошутил…

— Ага, шутник нашелся. Так вот, юморист, если ты еще хоть слово пробубнишь на эту тему, я тебе так "пошучу", что мать родная не узнает. Понял?

Он дрожит. Я ближе. Смотрю в упор, не моргаю.

— Еще раз обидишь мою сестру — челюсть будешь зубочисткой чистить. Говорить будешь шепотом до пенсии, понял, шнырь?

Он кивает. Часто. Как будто голова на моторчике.

— А теперь слушай сюда, Артемушка. Заречка — не цирк. Тут таких, как ты, в песок втирают. Я тебя первый и последний раз предупредил. Второго не будет. Увижу, что снова языком щелкаешь — вывезу за гаражи, и не факт, что вернешься.

Отпускаю. Он оседает вниз, как тряпка. Не рыдает — просто не дышит. Я поправляю куртку, выхожу. По пути плюю в мусорку — гадость во рту.

На улице Настя сидит на лавке. Глаза опущены. Я подхожу, молча кладу руку на плечо.

— Он больше не будет, Насть.

— А если будет?

— Он не будет. — смотрю вперед. — Я ему рот закрыл. Надолго.

Иду рядом, и внутри все еще бурлит. Но не от злости — от того, как она на меня смотрела. С доверием. Как на брата. Как на последнего, кто остался.

Глава 12

Катя

Я писала мелом на доске, когда в дверь постучали. Резко, неуверенно, как будто из вежливости, а не с извинением. Повернулась — и сердце, казалось, споткнулось внутри. Вошли трое. Я даже не сразу разглядела их лица, потому что взгляд моментально зацепился за одного. За него. Леха. Он, конечно, должен был прийти. Он мой ученик. Он должен быть в этом классе, в этом кресле, под этим флуоресцентным светом. Но я никак не могла подготовить себя к тому, что увижу его вот так — в дверном проеме, с этой своей походкой, как будто заходит не в школу, а в собственный двор после отсидки.

Он шел медленно, без суеты, руки в карманах, взгляд под лоб. А когда поднял глаза — мне стало холодно. Настоящий, кожей обволакивающий холод. В нем не было хамства. Не было фальши. Только что-то слишком взрослое, слишком опасное, как будто он знал обо мне уже все. Больше, чем должен. Больше, чем я могла бы ему позволить.

— Можно? — голос грубоватый, хриплый, как будто он им шептал всю ночь на морозе, а не говорил.

Я кивнула, чуть напрягшись.

— Впредь, пожалуйста, не опаздывайте, — сказала я ровно, как по методичке. Но он уже прошел, и, проходя мимо, на миг задержал на мне взгляд — тот самый, грязный, липкий, обжигающий, как будто не ученик смотрит на учителя, а мужчина на женщину, в чужой, запретной тишине.

Мне пришлось отвернуться. Просто потому что я почувствовала, как дрожат пальцы на мелке. И не от страха. От чего-то хуже. От желания, которое нельзя, нельзя, нельзя. Я знала: этот урок будет самым длинным в моей жизни.

Я писала на доске название повести — "Созвездие Козлотура". Он сидел, развалившись, как будто ему на все плевать, как будто он здесь по ошибке. Но я знала: он слушает. Он не сводил с меня глаз. Ни на секунду. И я не могла встретиться с ним взглядом — не потому что боялась, а потому что если встречусь, сгорю.

Я говорила про Искандера, про Сандро. Про мальчика, который с детства был окружен мифами — дедом, который охотился на Козлотура, полубога, полукозла, символ власти, животного и человеческого одновременно. Я говорила, как в повести выведен образ Козлотура — как символ грубой, тупой силы, которую подают как величие. И как учитель