Пацанская любовь. Зареченские - Мелания Соболева Страница 21

— Не умничай, — бросила она жестко. — Уйди отсюда. Сейчас же. Пока никто не увидел.

— Да поздно уже. Бабки вон с третьего уже ставки ставят — уйдешь ты с цветком или с вызовом ментов, и уверен ментов долго ждать не понадобиться, как минимум одного…

— Это не смешно, Леша. — Голос железный. — Это не кино. Мой муж скоро вернется. И если он…

— Да знаю я, — перебил. — Видел. Смотрел, как он тебя за локоть тянул, как будто вещь с помойки. Но я ж не к нему пришел, а к тебе. Понял, что хочу, и пришел.

— Ты мой ученик, мать твою. — Ее лицо побледнело, но не дрогнуло. — Ты в моем классе сидишь! Я не имею права даже разговаривать с тобой вне школы!

— Ну не разговаривай. — Пожал я плечами. — Можешь молча взять цветок и пойти. Или просто плюнуть мне в лицо, если легче станет. Только не ври, что тебе все равно. Ты ж вышла. Не потому что испугалась — потому что ждала. Хоть и жалеешь теперь.

— Я не жду. И не жалею. — Ее губы поджались. — Я просто понимаю, что если сейчас не остановлю это, то потом будет хуже. И тебе, и мне.

— Ты думаешь, я из тех, кто боится хуже? — ухмыльнулся я. — Катя, я с детства с хуже на «ты». Мне бы раз в жизни — лучше. И ты, прости, по всем признакам — именно оно.

Она дернулась, как будто я ей под дых зарядил.

— Лучше бы я не полезла тогда в тот сарай, — выдохнула. — Лучше бы не помогала.

— Но полезла. — Смотрю в упор. — Значит, что-то щелкнуло. А теперь назад хочешь? Не получится. Я уже знаю, какая ты. Когда глаза не лгут. Когда руки дрожат. Когда бинт замедляется, потому что не хочешь отпускать.

— Уходи, — сказала она. — Не надо этих слов. Не надо вообще ничего. Просто… уходи. Навсегда.

Я кивнул, сделал шаг назад. Цветок — все еще в руке. Глянул на него, потом на нее.

— Ладно. Ухожу. Но цветок оставлю. Поставишь на окно — пусть напомнит. Что один пацан с Зареченки решил, что ты не просто училка, а человек, которого можно хотеть не телом, а целиком.

Я положил горшок на лавку рядом, разворачиваюсь, ухожу. Медленно. Снежинки врезаются в лицо, как песчинки в глаза. Не оглядываюсь. Но слышу, как она стоит. Не уходит. Не бежит. Стоит.

Глава 11

Костян

Утро у нас начинается одинаково. Всегда. Чайник на плитке, запах старых обоев и звяканье ложек, когда бабушка роется в ящике в поисках того, что можно растянуть на завтрак. Я просыпаюсь раньше, чем хочу, потому что по квартире сквозняк, и бабка опять забыла закрыть окно на кухне — мол, проветривает. А еще потому что слышу, как Настя, сестренка моя, шмыгает носом, снова без одеяла спала. Ей восемь, а я для нее как батя, потому что настоящего у нас нет, как и нормального детства. Только бабушка, старенькая, с венами на руках, как корни дерева, и с голосом, который звучит так, будто и сама не верит, что еще живет.

Я встаю, натягиваю спортивки, захожу в ее комнату. Она спит криво, кукла свалилась на пол, волосы растрепаны. Подбираю ее на руки, накрываю, целую в висок, и иду дальше. На кухне бабка сидит у окна, смотрит на улицу, в руках старая кружка, в которой чай на один пакетик на троих. Я подхожу, молча включаю газ, ставлю чайник. Бабка даже не оборачивается. Мы не разговариваем по утрам. Это как закон. Не потому что злимся. Просто слова — лишние, они отнимают силы, которых у нее мало.

Плита коптит, стены отсырели, потолок в пятнах, а на холодильнике магнитики с развалов, облезлые, кривые, но свои. Внутри — три яйца, кусок хлеба и банка дешевой тушенки. Я умею готовить. Потому что пришлось. Потому что мама наша сдохла от передоза, когда мне было десять. А батя сбежал еще раньше, только в старом альбоме его фотка — я по ней кулак сжимать научился.

Настю я в школу собираю сам. Заплетаю ей косички. Плохо, криво, но она смеется. Говорит, что у нее самые необычные косички в классе. Я улыбаюсь, хотя внутри — горечь. Бабка еле ходит. Ей бы сидеть уже где-то в кресле, а она все с нами. Потому что никто другой не остался. Я пашу по-своему — где-то на рынке помогаю, где-то тачки мою, где-то — да, бывает — и по кривой дорожке иду. Потому что деньги нужны. Потому что в этой жизни, если ты сам себе не отец, не брат, не закон — то ты никто.

У нас в доме не ругаются. У нас молчат. И только по вечерам, когда я прихожу после всех движений, Настя кидается ко мне, обнимает, просит рассказать сказку. А я придумываю на ходу, что где-то там, за Зареченкой, есть волшебный дворец, и там все живут вместе — и мама, и она, и бабушка молодая, и я — в форме с медалью, как на картинке.

Она верит. А я — стараюсь не заплакать. Потому что если я сломаюсь — ломаться будет некому.

* * *

У школы — сквозняк и крики. Снег хрустит, мокрый, противный, дети как тараканы носятся, а я стою, курю. Настю жду, мелкая задерживается — может, уборщица заставила доски мыть, может, с одноклассником сцепилась, характер у нее тот еще. На углу встаю, как тень. Спокойный. Почти. Пока сбоку не прилетает знакомый скрежет — ботинки по льду, шаг дерзкий, как у боксера перед боем. Поворачиваюсь — Светка Малявка.

Ниже табуретки, серьга в носу, куртка на два размера меньше, как будто в ней родилась. Волосы короткие, до плеч. Шагает, как будто вся Заречка ей должна. Небо пасмурное, но она — будто оттуда, где всегда светло. И меня это бесит.

— О, ну все, держитесь, царица района пожаловала! — кидаю, усмехаясь. — Пыль с дороги сдуйте, граждане!

Светка замирает, разворачивается. Улыбка как по лезвию. Идет ко мне, плечики мелкие, а взгляд будто сейчас в нос въедет.

— А ты все здесь, как памятник без смысла. Куришь — и думаешь, что крутой?

— Не думаю. Я знаю. — Затягиваюсь, выдыхаю в сторону. — А ты че, семки искала и влюбилась по пути?

— В кого? В тебя? — фыркает. — Серьезно, Костя? Даже фантазия у тебя, как у