Беспринципная (СИ) - Резник Юлия Страница 2

Мое присутствие выдает скрип рассохшихся половиц. Арман Вахтангович резко оглядывается, как раз когда я решительно захожу внутрь, закрывая дверь на защелку.

— Вечеринка проходит в саду, — цедит Гаспарян, глядя на меня… с таким презрением, боже. Стыдно невыносимо. Но…

— Именно поэтому я здесь, — хмыкаю.

Его глаза темнеют. В них помимо презрения — брезгливость. Смешанная с чем-то другим. Опасным. Он сгребает пепельницу с подоконника, тщательно тушит сигарету и, выругавшись на родном, делает шаг ко мне.

Матюкам Седка научила меня еще в наши десять. С тех пор я значительно продвинулась в армянском. Так что мне примерно понятен его настрой, который не сулит мне ничего хорошего.

— Что тебе от меня надо?

Как всегда, когда Арман Вахтангович не в настроении или под градусом, в его голос проникает тягучий южный акцент.

— Ты знаешь, — нагло усмехаюсь я, задирая подбородок. И, наверное, хрен сейчас скажешь, что уверенности во мне — ноль целых и ноль десятых. Всё блеф от начала и до конца. Но в этом и смысл. Пусть думает, что мне терять нечего.

— Нет уж, скажи, — рычит Арман Вахтангович… Хотя чего уж? Наверное, сейчас самое время отказаться от отчеств?

— Я люблю тебя. Всегда любила.

На короткий миг его лицо изумленно вытягивается.

— Ты?! Любишь? — хохочет. — Заливай.

Он подходит вплотную. Его низкий голос сейчас звучит непривычно отрывисто.

— Зачем бы я еще так унижалась? Зачем бы бегала за тобой, а? — паника набирает обороты, теснит грудь. Под его испепеляющим взглядом становится по-настоящему страшно.

— Потому что ты просто дешевая блядь, а я тот, кому себя можно повыгоднее впарить?

Боже мой. Это больно. Оказывается, моему цинизму есть куда расти. Раскиснуть не дает лишь мысль о том, что его ждет большой сюрприз. Конечно, если у меня все получится.

— Ну, ты же не брезгуешь блядями, — луплю в ответ.

— Чего? — оскаливается Арман. Зло хватает меня за руку и дергает на себя.

— Думаешь, никто не знает о твоих похождениях, святоша?

Я его изучила за девятнадцать лет жизни. Сначала, конечно, невольно. И вполне прицельно — в последний год. Знаю, как его расшатать, как вывести… Знаю, что если он и позволит моему плану осуществиться, то только полностью утратив контроль. Отсюда и мои провокации, да… Я выверяю с алхимической точностью каждое свое действие, каждый шаг… У меня просто нет права на ошибку. Нет — и все тут!

— Если ты хоть словом… Слышишь, хоть словом обмолвишься Ануш или, не дай бог, Седе… — он трясет меня так, что у меня клацают зубы.

— Ты можешь запросто меня убедить сохранить это между нами, — шепчу я, провокационно облизываясь. И ловлю этот момент… Вот он. Момент, когда его срывает.

Это не поцелуй, это атака и карательная операция в одном флаконе. Я задыхаюсь, но не сопротивляюсь. Напротив, лащусь к нему кошкой, льну… Это страшно, дико… Аморально и беспринципно. Но я знала, на что шла. И да, я пришла за этим.

Арман рывком стягивает с меня платье, а мне все равно. Даже если оно порвется, я придумаю, что сказать Седе, и как не попасться на глазам ее гостям… Здесь буквально пара метров до речки, а там по бережку до нашей лачуги рукой подать. Отвечаю вызывающим взглядом на настигший меня акт вандализма, да только Гаспаряну до моих гляделок нет никакого дела. Его вниманием целиком и полностью завладела моя грудь. Выглядит он просто бешеным. Мне становится жарко, стыдно, и почему-то щекотно внизу живота. Сумасшествие в его черных глазах говорит о том, что он не отступит. Что я допрыгалась, нарвалась, добилась-таки своего.

Арман наклоняется и замирает в миллиметре от моих губ. Дышу часто, но глаз не отвожу, нет. Смотрю бесстыже, совершенно развязно, да… Арман в ответ на мои ужимки брезгливо сплевывает под ноги. И тут же не проявив ни капли присущей ему по отношению к жене или дочери деликатности, толкает меня к стене. Едва успеваю выставить перед собой руки, чтобы не прочесать ту носом. Только обретаю хоть какое-то равновесие, как он снова лишает меня баланса, заставляя прогнуться, припечатав поясницу ладонью.

— Нарвалась-таки, блядь, ты смотри… — как будто и впрямь не верит случившемуся Арман, щелкая пряжкой ремня, и задирает юбку.

Может, правы соседи, и я совсем пропащая. Но в момент, когда он грубо касается меня там, проходится крупными горячими пальцами, я ликую. И когда потом он овладевает мной, врываясь без прелюдий и ласки, будто желая этим уничтожить и меня, и себя, я не плачу и не кричу. Я даже не зажимаюсь, как инстинктивно хочется, а делаю ровно наоборот, чтобы максимально облегчить свою участь. Знаю, что чем жестче он сейчас это сделает, тем сильнее потом будет его вина. А у меня есть масса вариантов, как он сможет ее искупить…

За все время Арман не говорит ни слова. Только дышит резко, отрывисто, то прикусывая меня, как кобылицу, за холку, то опять ругаясь, но уже так… В никуда.

Я четко улавливаю момент, когда он понимает, что стал моим первым. Чертыхаясь, выскальзывает, растекаясь горячим по коже.

— Ты, — шепчет он зло. — Ты… чёрт. Ты была…

В его глазах даже не ненависть. Там паника. Шок. И концентрированное отвращение. Вот только сейчас я бы не стала ручаться, что оно имеет хоть какое-то отношение ко мне.

Натягиваю платье, с трудом попадая в рукава. Пальцы трясутся. Я злюсь, потому что не могу себе позволить утратить контроль сейчас, когда все почти на мази.

Гаспарян стоит, тяжело опираясь рукой о стену… Голова понуро опущена. Он молчит. И только его широкая грудь судорожно опускается и поднимается. Опускается и поднимается…

— Арман Вахтангович, я…

— Заткнись. Помолчи… — трет дрожащими руками лицо.

— Но нам нужно обсудить случившееся, не находите?

— Обсудим. Но не сейчас.

— А когда? — стою на своем. Приемная кампания вот-вот начнется. А я уже и так пропустила учебный год, потому что не прошла по баллам сразу после окончания школы.

— Завтра. Зайдешь ко мне в офис.

— Но…

— Я сказал, завтра! — ревет он, натурально впадая в бешенство. — Свали с глаз моих. Просто на хрен свали, слышишь?!

Глава 2

Зоя

Утро пахнет дымом и отсыревшей кошачьей шерстью. Видно, Мурка опять где-то шастала, собирая росу с травы. Лето холодное, ночами так вообще колотун страшный. Ну, для наших югов так точно имеющиеся плюс шестнадцать — как для какого-нибудь северянина уверенный минус.

— Фу, Мурка, свали отсюда…

— Ты там на работу не опаздываешь? — заглядывает ко мне брат.

Я подскакиваю. Бросаю настороженный взгляд в окно, за которым и впрямь как-то неестественно светло для раннего утра, и кубарем скатываюсь с лежанки.

— Сколько времени? — сиплю, отбрасывая с лица волосы.

— Без десяти семь уже.

— Чёрт, Ген, трудно было меня разбудить, что ли?! — я подскакиваю, как-то не рассчитав, что после вчерашнего мое тело не готово к таким кульбитам. Морщусь… Голова гудит, кости ломит, будто меня переехал груженый зерном самосвал. Телефон валяется на полу — мертвый! Похоже, с батареей совсем беда. Ну, или ей тупо не дали подзарядиться, потому что рабочих розеток на весь дом две штуки, а нас, только детей, пятеро!

— Ты офигела? Я только сам с работы!

Гляжу на рабочий комбинезон брата, который тот действительно еще не успел снять.

— Ясно.

Генке семнадцать, но он выглядит на все двадцать пять, потому что вырос в том же аду, что и я. У него мрачный взгляд и заскорузлые от тяжелой работы руки. Он из тех, кто рано понял, что от жизни не стоит ждать халявы, и, засучив рукава, пошел вкалывать. Для своих семнадцати зарабатывает он неплохо. И оттого страх, что он вот-вот свалит, оставив меня одну с младшими, становится таким навязчивым, что я регулярно ловлю панички. Особенно тревожные дни — четырнадцатое и двадцать девятое, когда на ферме Гаспарянов выплачивают зарплату.