Мы упадем первым снегом - Айла Даде Страница 93

с которыми я часто тренируюсь, написали в группе WhatsApp, что их проверили без предупреждения. Всех их после X-Games. Я чувствую себя дерьмово. Я невежественный, глупый идиот, который настолько заблуждался, что думал, будто подобные внезапные проверки не случаются просто так. Теперь я сижу под одеялом на диване во внутреннем дворике у камина и жду, когда Пейсли вернется с тренировки, чтобы поговорить с ней. Я хотел сделать набег на свой тайник с конфетами, но она его уничтожила. Мне стало смешно, когда я это увидел. Пейсли – она такая.

Я отрываю этикетку от пива и кидаю ее по кусочкам в огонь, когда дверь на террасу распахивается. Мой взгляд перемещается по полу, замечает серые ботинки Panama Jack, черные джинсы, парку Canada Goose. Отец держит руки в карманах и смотрит на меня сверху вниз. Он только что от парикмахера. Седые мелированные волосы коротко стрижены по бокам и взбиты вверх, как у меня. Мне достаточно одного взгляда на него, чтобы понять: он знает. Они с Кэмероном старые друзья.

– У вас с Пейсли что-то случилось?

Я отворачиваюсь и смотрю в серое небо:

– Не-а.

– Нокс, – говорит он. Я не реагирую. – Посмотри на меня.

Ротанг на диване царапает шею, когда я поворачиваю голову. Папа прислоняется плечом к окну, становясь похожим на кинозвезду.

– Почему ты не пошел на тренировку?

Я прокручиваю в голове тысячи оправданий, но в каждое из них вклинивается голос Пейсли: «Расскажи ему, Нокс. Он должен услышать это от тебя. Давай, расскажи ему».

Я вздыхаю, сажусь и хватаюсь за бутылку пива, словно это мой спасательный круг. Сердце колотится, а такое редко бывает в ситуациях, не связанных с Пейсли.

– Кое-что случилось, пап.

– Между тобой и Пейсли? – он замолкает. – Пожалуйста, скажи, что она не беременна.

– Нет. Господи, нет. Не с Пейсли.

Кажется, мой отец понимает, что дело серьезное, потому что он отталкивается от окна и садится напротив меня в кресло. Когда он закидывает ногу на ногу, с его ботинка падает снег.

– Что случилось, Нокс?

Я не могу смотреть на него. Просто не могу. Поэтому я смотрю, как мерцает пламя, становясь то меньше, то больше. Оно гипнотизирует.

– Приходили люди из USADA.

Папа убирает ногу с бедра. Он наклоняется вперед:

– Когда?

– Четыре дня назад.

– Четыре дня назад, – повторяет он. – И ты говоришь мне об этом только сейчас?

– Да.

– Почему?

Я поднимаю глаза:

– Я не знал, как тебе сказать.

– Ты не знал, как сказать мне, что здесь были люди из USADA?

– Нет, – мои пальцы немеют, так крепко я сжимаю коричневую стеклянную бутылку. – Я не знал, как сказать тебе, что тесты будут положительными.

Он просто сидит и смотрит на меня. Огонь бросает тени на его бесстрастное лицо. Так продолжается несколько секунд, но эти секунды кажутся вечностью.

Наконец, он открывает рот.

– Ты издеваешься надо мной, Нокс? – пауза. – Это ты так шутишь?

– Нет.

– Что ты принимал? – его голос тихий, но в то же время тревожный. Тихий, как море ночью, спокойное и черное, перед самым началом шторма.

– Тестостерон. Андростендион. Иногда «трен».

– Тренболон, – он произносит все слово, словно есть еще шанс, что он ослышался.

Он не ослышался.

– Да.

Он вдыхает. Глубоко. Затем вскакивает и пинает диван. Я вздрагиваю, сжимая свою бутылку так крепко, что боюсь, как бы она не разбилась. Папа подходит ко мне, вырывает ее из моих рук и швыряет в воздух. Она разбивается о ствол ели.

– Зачем, Нокс? Зачем?

– Я хотел быть лучшим.

– Ты был бы лучшим и без этого дерьма!

– Нет.

Он хватает меня за рукав куртки и сжимает мое плечо:

– Ты понимаешь, что ты делаешь со своим телом этой дрянью? Сноубордисты не принимают допинг, Нокс. Они его просто не принимают!

– Это неважно. Ты хотел, чтобы я был лучшим.

– Я хотел самого лучшего для тебя! Только чтобы ты был здоров и счастлив. Твоя мама умерла, Нокс. Ты мой сын, которого я люблю. Люблю до смерти. И тут ты вводишь себе какую-то дрянь, рискуя умереть, чтобы я потерял и тебя?

Мое горло сжимается.

– Прости, папа, – мне приходится повторить это снова, потому что голос срывается. – Прости.

Папа ругается. Он отпускает мою руку и начинает ходить у огня из стороны в сторону. Кончики его пальцев постукивают по носу в ровном ритме. Он делает это долго, я не знаю, сколько, но кажется, что так продолжается целую вечность, пока он не переводит на меня взгляд и не говорит:

– Ты все выбросишь. Все. И никогда больше к этому не притронешься.

– Да, – я и так собирался.

Папа кивает. Он садится на подлокотник кресла и складывает руки на коленях.

– Тебя отстранят на несколько месяцев. Минимум. Кубок мира ты пропустишь. Но, если повезет, сможешь попасть на Открытый чемпионат США. Я позвоню Дженнет. Она все уладит с прессой и…

– Папа.

– … и наверняка что-нибудь придумает, чтобы это не стало достоянием общественности. Нам придется вернуть спонсорские деньги, но это не проблема, и…

– Папа.

– …я уверен, что те спонсоры, которые у тебя еще остались, все равно будут с тобой. Я им сейчас же позвоню и объясню…

– ПАПА!

Он смотрит на меня. Мне не хватает моей бутылки. Меня трясет, но я должен это сделать. Я набираю в грудь воздух:

– Я хочу бросить.

Он моргает, как будто ослышался. Потом смеется.

– Нет. Нет, не хочешь.

– Хочу.

Его улыбка гаснет.

– Послушай, папа, – я растираю бедра, а затем разминаю руки. В груди болит, так тяжело мне дается этот разговор. – Сноубординг, это… это твое, ясно? Мне нравится кататься, это весело, но лишь настолько, насколько интересно делать что угодно другое в свободное время. Например, лазить по скалам или, не знаю, печь рождественское печенье. Мне не хочется становиться профессиональным пекарем. Или быть звездой сноубординга. Я хочу продолжать кататься, но без давления. Просто так, чтобы не терять удовольствия и делать это потому, что мне хочется, – я колеблюсь, а затем добавляю: – Меня приняли в Колорадский горный колледж. Я подал заявку на факультет психологии, и… меня приняли. Вот чем мне хотелось бы заниматься.

Отец смотрит на меня так, будто я только что столкнул его в пропасть. Он сглатывает. Огонь освещает его подпрыгивающее адамово яблоко, когда он поворачивает голову и смотрит на Аспенское нагорье.

– Пап, – осторожно начинаю я.

Но он качает головой и встает:

– Извини, – говорит он. – Мне нужно немного времени.

– Да, – говорю я. – Понимаю.

Он уходит в сумерки, и я снова остаюсь один.

Когда он возвращается, его