Мы упадем первым снегом - Айла Даде Страница 76

Здесь очень красиво. Ночной Аспен во время снегопада, когда слышен только стук копыт лошадей по снегу, редкое фырканье и металлическое лязганье железа, когда лошади зажимают его зубами.

Мы огибаем Серебряное озеро. В черной воде дрейфуют льдины, то приближаясь, то отдаляясь друг от друга. Когда мы достигаем горного хребта, лошади пыхтят, пока мы поднимаемся в гору, и ускоряются, когда мы снова спускаемся.

В какой-то момент Нокс говорит:

– Тыия – без пробелов.

Салли преодолевает заснеженный корень дерева, я смотрю на него и спрашиваю:

– Без пробелов?

Он кивает:

– Между нами больше ничего не поместится.

Я улыбаюсь. Улыбаюсь и люблю.

Когда мы добираемся до отеля Винтерботтомов на машине, уже глубокая ночь. Несмотря на сиденья с подогревом, холод пробирает до костей. Прогулка была одним из самых прекрасных моментов в моей жизни, но, честно говоря, я едва не окоченела. Не знаю, оживут ли когда-нибудь мои ноги.

Нокс открывает дверь, и мы окунаемся в море золотого сияния. Панорамные окна украшены гирляндами, по перилам деревянной лестницы вьется сверкающая мишура, а на стенах висят венки, украшенные маленькими леденцами-посохами, подарками и оленями.

– Когда это случилось? – спрашиваю я. – Пока нас не было, приходили маленькие рождественские эльфы?

Нокс кладет ключи от машины в деревянную чашу на гардеробе и оглядывается по сторонам:

– Папа приглашает декораторов для украшения дома. Раньше мы всегда делали это все вместе, он, мама и я, но с тех пор, как она умерла, он говорит, что у него нет на это ни времени, ни терпения, ни навыков.

Я стягиваю с себя ботинки и в вязаных носках плетусь по теплому деревянному полу к камину. Это не классический камин, а камин, вмонтированный в стену, над которым возвышается деревянная балка, покрытая лаком, с двумя рустикальными консолями в качестве опоры. Каминную полку украшают три банта цвета слоновой кости, а также композиция из еловых веток и четырех свечей для Адвента. Свечи новые, хотя сезон Адвента уже закончился. Но больше всего мое внимание привлекают длинные белые вязаные носки с помпонами, свисающие между бантами. Их здесь три.

Три.

И на них вышиты имена. Нокс.

Джек.

И Пейсли. Пейсли.

Я провожу пальцами по упругим, изогнутым линиям пряжи и чувствую себя как во сне.

– Нокс, – говорю я, не отрывая взгляда от носка, и машу рукой в воздухе. – Нокс, посмотри-ка.

Он выходит из прачечной с надкушенным пирожным «Твинки» в руке.

– М-м?

– Иди сюда. Посмотри.

Звук его шагов заглушается деревянным полом в большой гостиной. По пути ко мне он полностью засовывает в рот «Твинки» и выбрасывает бумагу в держатель для зонтов. Последние несколько недель я гадала, кто из двух Винтерботтомов использует его в качестве мусорного бака, но все и так было очевидно.

– Что такое? – спрашивает он, наконец добравшись до меня.

– Тут написано мое имя, – Я показываю ему носок, как будто это святыня. – Вот. Пейсли.

Нокс глядит на меня:

– Да. И?

– Почему?

– Э-э… Может быть, потому что ты здесь живешь?

– У меня никогда не было рождественского носка.

У Нокса перекашивается лицо, как будто ему больно. Прикосновение его руки между моими лопатками согревает мое сердце и прогоняет холод печали. Он прижимает меня к своей груди, целует в макушку и говорит:

– Теперь есть, детка. Привыкай.

Это глупо, и на самом деле мне не хочется плакать, но я плачу. Странно, что всегда именно мелочи оказываются последней каплей. Я столько всего пережила.

Побои. Психологическое насилие. Паршивое детство. Разбитые мечты. Разорванные дружеские отношения. И вот я стою здесь, и только этот белый носок с моим именем помогает мне все это понять. Я рыдаю, как дворняжка, мочу дорогую рубашку Нокса и пачкаю ее своими соплями. Порой так и надо делать. И этот момент, здесь, в объятьях Нокса, в моей новой жизни, наполненной счастьем и благодарностью. И сейчас я все выплескиваю наружу, все отпускаю. Так хорошо. Так хорошо. Исчезните, мерзкие мысли. Исчезните и не смейте возвращаться.

Нокс все это время гладит меня по волосам. Затем он кладет руки мне на плечи, отодвигает меня, смотрит на меня и вытирает слезы с моего лица. Я хлюпаю носом, как маленький ребенок, чтобы остановить сопли. Глаза опухли.

– У тебя такой будет и в следующем году, – говорит он, касаясь моего носа и улыбаясь. – И через год. Всегда. Потому что ты теперь моя. Тебя больше никто никогда не обидит, слышишь, Пейсли? Это в прошлом.

– Можешь остаться на ночь со мной?

– Конечно, – говорит он, целуя меня в нос. – Конечно.

Но тут его взгляд поднимается по лестнице, и я понимаю, что он видит перед собой мою комнату. Он сглатывает.

Я беру его руку и поглаживаю маленькими кружочками по средней костяшке тыльной стороны.

– Нам не обязательно идти в мою комнату, – говорю я.

Нокс смотрит на меня. Его губы приоткрываются.

– Откуда ты знаешь…

Я поглаживаю коротко остриженные волосы над его правым ухом. Мелкие щетинки колются.

– Ты вырезал свое имя на стене рядом с кроватью. «Н о к с». Криво и косо, но читаемо.

Нокс слабо улыбается:

– Кажется, мне было шесть.

– Ты не хочешь туда заходить, потому что это как-то связано с твоей мамой?

Он сглатывает. Его взгляд устремляется к потолку, как будто он может сквозь него заглянуть прямо в комнату, перенестись в давно прошедшее время, когда на душе было намного легче.

– Она читала мне сказку на ночь в этой комнате каждый вечер, пока солнце скрывалось за Аспенским нагорьем. Она всегда говорила: «Завтра утром, когда солнце снова взойдет и наступит новый день, я буду рядом, чтобы поцеловать тебя и напомнить, как сильно мы тебя любим».

– Она и не переставала это делать, – шепчу я. – Она целует тебя до сих пор, каждый раз, когда восходит солнце. Просто помни об этом с улыбкой на лице. Она рядом, Нокс, и ей не хочется видеть, как ты себя губишь.

Нокс кивает. Золотые лампочки гирлянды озаряют его лицо. Вид у него грустный, но уже не безнадежный. Это светлая грусть, и я думаю, что так лучше. Вряд ли это выражение на его лице когда-нибудь исчезнет полностью, но так и не должно быть. Если бы оно исчезло, Нокс был бы уже не Ноксом. Эта грусть – часть его самого, воспоминания о любви к матери, которой больше нет, и отрицать это было бы лицемерием. Нокс не лицемер. Он человек искренний, и он грустит. Как и я. Он и я,