Бессердечный - Элси Сильвер Страница 28

Есть что-то душевное, что-то, что согревает меня до костей, когда я смотрю на нее.

– Подожди! Ты пропустила ту часть, где надо петь! – Тон Люка не терпит возражений.

Уилла выглядывает, робко заправляя волосы за ухо:

– Я не пою, Люк. Мне просто нравится играть.

– Ты пела на нашей танцевальной вечеринке на днях.

Она опускает глаза и сжимает губы, ее щеки окрашиваются в красивый розовый оттенок.

– Это было просто для развлечения.

– Пой! Пой! Пой!

Из меня вырывается глубокий смех. Люк чертовски настойчив.

Глаза Уиллы расширяются, и я пожимаю плечами, скрещивая руки на груди:

– Спой, Уилла. Мы послушаем.

Ее румянец становится насыщеннее, переползая с шеи на грудь. Так бы она выглядела с раздражением от прикосновения бороды.

Моей бороды.

– Хорошо. Но у меня не очень хороший голос, так что не прикалывайтесь.

– Ты тоже!

Она тычет на Люка:

– Это должна была быть фоновая музыка под готовку, а не концерт.

– Так красиво звучит, Уилла. Вот бы мне так играть.

Мелькнувшая на ее губах застенчивая улыбка, когда она опускает голову, заставляет меня смягчиться по отношению к ней. Иногда она такая дерзкая, но есть в ней и милая сторона. Застенчивая сторона. Неуверенная сторона.

И у нее нет никаких оснований так себя чувствовать.

– Это прекрасно, Уилла, – добавляю я в надежде успокоить, но ее щеки краснеют только больше.

То, что я хочу сказать, совершенно неуместно.

Ты прекрасна.

Как прошел вечер?

Прости, что не оставил тебе достаточно кофе на утро.

Слова застревают у меня в горле. Превращаются в вату на языке. Слова и чувства, с которыми я все равно не знаю, что делать.

Она откидывает волосы, чтобы немного прикрыться, и начинает песню с самого начала. Малая часть меня думает, что я должен повернуться и продолжить чистить картофель, но большая часть не может оторвать глаз от ее гладких ног, согнутых под гитарой. Одна босая ступня опирается на нижнюю перекладину стула. Изящная лодыжка согнута так, что изгиб стопы кажется каким-то чувственным. Она очень волнуется.

Самые тривиальные мелочи заставляют меня зацикливаться на ней.

Мелодия звучит так же хорошо, как и в первый раз. Знойно и медленно. Она взяла какую-то подростковую песню и сделала ее сексуальной.

Ее тонкие пальцы плавно скользят по струнам, растягиваясь и изгибаясь с каждой нотой.

А потом раздается голос, и это выстрел прямо в живот.

Хриплый и сладкий одновременно.

Робкий и уверенный.

Тихий и сильный. Прямо как она.

Первая строчка – что-то о клубнике и летних вечерах, и это вполне уместно, потому что ее клубнично-красные губы шевелятся, и я очарован.

Люк покачивается в такт песне, счастливый и ничего не замечающий. Но не я. Я чувствую, как мой драгоценный контроль ускользает, когда речь заходит о ней. И кто бы мог подумать, что это произойдет из-за какой-то дурацкой песни?

Она поднимает глаза, ее голос слегка срывается, когда она замечает мой пристальный взгляд.

Но глаза она не отводит.

В текстах говорится о том, что нужно вдыхать и выдыхать, – отличное напоминание для меня в данный момент.

Желудок сводит, и я беспокоюсь о том, что можно прочесть на моем лице. Тщательно отработанное невозмутимое выражение лица соскальзывает, как будто она снимает его по кусочкам. Всю мою броню, всю защиту.

Я не готов обнажаться. Ни перед ней. Ни перед кем.

Возможно, мама Люка и не была для меня подходящей женщиной, но она была моей парой. И я сделал все возможное, чтобы она была счастлива. Я пытался полюбить ее. И, по-своему, мне удалось. Это не было как в кино, но я был ей верен. Я ее обеспечивал. Я работал до изнеможения, чтобы построить нам хорошую жизнь.

А она ушла.

Оказалось, этого недостаточно. Даже сегодня я имею ненамного больше, чем тогда.

А в конце августа уедет и Уилла. Вернется к своему городскому существованию. Вернется к барам и знаменитым музыкантам. Назад к захватывающей жизни, в которой нет угрюмого, раздражительного владельца ранчо.

Может, все будет хорошо. Может, я смогу ее отпустить и жить дальше.

Люк расстроится в любом случае. Но он будет опустошен, если я дам ему повод думать, что между нами нечто большее, чем просто временная договоренность. А его сердце – не то, чем я готов рисковать.

Поэтому я отворачиваюсь, чтобы продолжить чистить картофель.

Я вслушиваюсь в каждую ноту, ловлю каждое слово и чувствую благодарность за то, что она не видит моего лица.

– Еще! Еще! – восклицает Люк, а я только качаю головой. Я не откажусь и не буду останавливать, потому что мне слишком нравится.

– Может, что-нибудь другое? – спрашивает она его.

– Что другое?

– Песню, которую знает твой отец.

– Он не знает ни одной хорошей, – сухо говорит Люк.

Мои плечи дрожат, и я тихонько смеюсь.

– Это правда, – кричу я через плечо.

– Он слишком старый!

Я поворачиваюсь и, шутливо прищурившись, смотрю на него.

– Тогда он узнает эту. – Пальцы Уиллы берут несколько аккордов, и я сразу узнаю песню.

Я бросаю на нее свой фальшивый грязный взгляд, и она ухмыляется в ответ. Кто не знает «Dust on the Bottle»? Это классика.

В ее голосе слышится веселье, а спина выпрямляется от моей улыбки. Я смеюсь, и она светится.

Она поет о бутылке в пыли и о том, как ее содержимое с годами становится все лучше. Забавно: она умышленно подшучивает надо мной.

Ночь идет своим чередом. Разговоры, шутки, вкусная еда. А после этой песни Люк начал дразнить нас с Уиллой старыми. Он называл нас «бабушка» и «дедушка».

– Бабушка, передай, пожалуйста, картофельное пюре. – Он разражается приступом хихиканья, золотые вечерние лучи сверкают на его темных блестящих волосах, щеках, румяных от солнечных летних дней.

Я чувствую себя пугающе… спокойно.

– Ты странный ребенок, ты знаешь это? – Уилла берет неровно разрезанный кусок огурца и кладет его в рот. – Совершенный чудак.

«Чудак» сейчас любимое шутливое обзывательство Люка, и он смеется так сильно, что задыхается. Уилла тоже смеется, глядя на него с такой нежностью, что в груди замирает сердце.

– Нет, Уилла! Это ты чудачка! Я видел, как ты танцуешь. Ты самая странная чудачка в мире!

Ее рука падает на грудь, и она резко откидывается назад:

– Как ты смеешь, Люк Итон. Это просто жестоко. Я прекрасно танцую.

– Покажи папе! Покажи папе, как странно ты танцуешь! – В уголках его глаз блестят слезы веселья, и он утирает их пухлыми пальчиками.

– Хорошо! Он может быть судьей. Да, Кейд? Мы с Люком собираемся