Возвращение - Галина Дмитриевна Гончарова Страница 86

— Поговорю.

— А сейчас — прости. И так заговорились мы, нехорошо. Сплетни пойдут…

— Да я…

— Федя, на чужой роток не накинешь платок.

С этим Фёдор согласился. И отправился восвояси.

Устя упала на лавку, закрыла лицо руками.

Мерзко, гадко, тошно, ОТВРАТИТЕЛЬНО!!!

Матушка Жива, да что ж это такое! Все она понимает! Из этого человека вырастет чудовище! И ее сожрет, и Россу сожрет…

Но почему, почему она себя сейчас чувствует последней гадиной?

У нее нет выбора, чтобы разобраться, чтобы предотвратить несчастье, ей надобно попасть в царские палаты! Но…

Она сейчас морочила Фёдору голову, и готова была взвыть от отчаяния.

Такой она себя нечистью чуяла! Вот как так-то?

Почему тот же Истерман лжет, как дышит? И сегодня он за свою ложь никакого наказания не понесет. Хотя и она все знает, и Фёдор, надо полагать, знает. Ой, не просто так он сюда заявился спозаранку!

А она ведь не солгала ни единым словом. А чувствует себя сейчас отвратительно.

За что?

Кто придумал совесть⁈

— Радуешься, сестрица?

Устинья отняла ладони от лица.

Напротив стояла Аксинья, и глаза у нее были злющие. Да на что она сейчас-то ярится?

— Сестрица?

— Ты меня так не зови! В палаты царские хочешь? Да⁈

— Не хочу. Ни к чему они мне.

— Врешь! Я ваш разговор слышала!

Когда б не была Устинья так измотана, может, и устроила бы она сестрице трепку. А сейчас ее едва на пару слов хватило.

— И что?

— Царицей стать метишь?

— Борис на троне, не Фёдор.

— Так и что⁈ Долго ли царю помереть⁈

Возмущение Аксиньи оборвалось такой затрещиной, что у девицы зубы лязгнули. А боярыня Евдокия ухватила младшую дочь за косу, да как принялась трепать…

— Замолчи, дурища! Не ровен час, услышат тебя, а что тогда с нами всеми будет?

— Маменька?

— Молчи, дрянь неудельная! Не дай Бог, скажет кто, что ты на царя злоумышляешь, поносные речи говоришь. Тут и холопом быть достанет. Крикнут «Слово и дело» — и сволокут тебя в подвалы. А там ты и сама во всем признаешься! Умолять будешь, чтобы хоть помереть дали без мучений!

Аксинья дернулась, едва не оставив у матери в руках половину косы.

— Это Устька! Она…

Устинья едва не застонала.

Да что она-то?

Что жива? Что старшей родилась? Что Фёдору приглянулась? ЧТО⁈

— Она-то в палаты поедет! А я⁈

— Я и о тебе просила. И о матушке. Приличия ради, — едва выдавила Устинья.

В голове шумело. Хорошо еще, сидела, не то упала бы.

Боярыня посмотрела на дочерей. Подхватила старшую, а младшей приговорила холодно и жестко. Оказывается, и так она умела.

— Я перед царицей извинюсь. Лично. Скажу, что младшая моя дочь ликом дурна и нравом глупа. Пойдем, Устя, отведу я тебя в светелку. Не дойдешь ты сама. А ты, Ксюха, иди, кур покорми.

— МАМА!!! — взвыла раненой волчицей Аксинья.

Но Евдокия Фёдоровна уже не обращала на нее внимания.

В дверях появилась Дарёна, кинулась к Усте, подхватила с другой стороны, заворкотала, захлопотала, сунула девочке своей ковшик в руки… Устя пару глотков едва сделала.

Ноги подкашивались.

Дошла до светелки кое-как, упала на лавку — и словно черным покрывалом ее накрыло.

Ни думать, ни решать… ничего ей сейчас не надобно. Вот только лежать — и дышать. Всю ее эта ночь высосала. Не успела силы восполнить, наново их тратить пришлось. Вот и упала.

И не чуяла, когда с нее одежду снимали, когда одеялом пуховым укрывали. Вытянулась ровнее, руки под голову подсунула.

— Спит…

Боярыня переглянулась с нянькой — и обе вышли на цыпочках.

Пусть спит чадушко. Заслужила, умничка, красавица…

* * *

Во дворе боярин гостей провожал.

До ворот дошел, поклонился, гости в ответ поклонились, верхом сели, да поехали. Тоже уважение проявили.

А как ворота закрыли, боярин к жене повернулся.

— Что Устинья?

— Спит. Упала без сил, Дарёну я с ней оставила, а сама с тобой поговорить хочу, Алешенька.

— О чем, Дуняша?

— Беда у нас может быть, Алешенька. Большая беда.

Боярин тут же серьезным стал. Его жена такими словами зря кидаться не станет. Только когда и правда — край пришел.

— Что случилось, Дуняша?

— Я к Устинье пошла, как царевич вышел. О чем он сказал, боярин?

— Тебя к царице пригласят. Так ты дочек с собой возьми. Пусть в палатах побывают. Царевич Устинье обещал.

— Он ей в любви признался, Алеша. А Устя, умничка наша, сказала, что ничего ей не надобно, только бы Фёдора узнать получше. Долг ее родителям повиноваться, да жить ей не с долгом придется, с человеком.

— Умна у нас дочка.

— Ей, Алешенька, весь ум и достался, что на двоих отмерен был. Знаешь, что Ксюха ей сегодня высказала? Мол, Устя только о себе думает! Могла бы и сестру в палаты взять. Подслушивала она, да всего не поняла. А как Устя ей ответила, что вместе они поедут, так Аксинья с цепи сорвалась, и поносные речи на государя нашего говорила.

— Ты в уме ли, Дуняша?

— Я в уме. А вот Аксинью я в палаты не возьму. Злоба ее точит, зависть к сестре. Ляпнет что — вреда не оберемся.

— Я из нее дурь-то повыбью, — встопорщил короткую бороду боярин. Длинная у него отрастала, да получалась навроде козлиной. Приходилось стричь ее так, чтобы шею до середины закрывала. Тогда она и вид имела.

— Повыбей, муженек. Каша березовая ей только в пользу пойдет. А только и брать я ее пока побаиваюсь. Дури в ней много… ляпнет чего — и стыда не оберемся, и горя.

— Справимся, Дуняша. А с Устей ты тоже поговори. Когда удастся ее брак с царевичем, то честью великой для нашего рода будет.

Боярыня кивнула.

— Поговорю. Позднее. Как она в себя придет, так и поговорю.

Боярин кивнул — и отправился на задний двор.

Аксинья, говорите?

* * *

Когда позади осталось не то три, не то четыре улицы, Фёдор придержал коня. Подозвал к себе Истермана.

— Руди, тебе сегодня повезло.

— Знаю, Теодор.

— Никогда так впредь не делай.

— Мин жель, когда б я не для тебя старался…

Руди уже почти успокоился.

Устинья жива, Фёдору она ничего не рассказала, да и что она знать-то могла? Правильно, ничего!