Возвращение - Галина Дмитриевна Гончарова Страница 67

— Отмолю.

И губы скользнули еще ниже, вызывая довольный мужской вздох.

Ладно уж… семь грехов — один храм. И то… отмолим!

* * *

— Велигнев, я не просто так к тебе пришла. Разговор у меня есть.

— Слушаю, Агафья. Или тебя иным именем назвать?

— Называй Агафьей. Привыкла я, среди людей живу. Это ты в чащу ушел…

— Разве ж от тебя уйдешь? Ты и под землей разыщешь, коли надобно.

— А не было б надобности, я б сюда и не полезла. Ты меня послушай, Велигнев. Я не просто так пришла, я с другими поговорила. Пятьдесят лет назад в Россе было сто двадцать две священные рощи. Тридцать лет тому — восемьдесят шесть. Сейчас — сорок две. Не страшно тебе? Богиня ответ дала. За эти годы к ней пятьсот двенадцать душ ушло. Не простых, а НАШИХ. А всего-то нас хорошо, если тысяча наберется. И эти пятьсот смертей — они не от возраста, не от болезни. Это те, кого огнем и мечом извели, ядом и коварством.

— Агафья… всерьез ли ты?

— Смеяться будешь, я тоже не замечала. Как в тумане жила. Внучка у меня в силу вошла, я ее обучать начала, а она спрашивать. А как ответы я нашла, так и сама задумалась. Что происходит, Велигнев? Тебе многое ведомо, кто это может быть?

Обманчиво скромная пара.

Старушка в простом тулупчике и платке — и старик в одной телогрейке поверх холщовой рубахи, в портах полотняных, в лаптях. Даже без шапки, седые волосы в разные стороны торчат. Никакой в нем благостности, никакого величия.

Пока в глаза не поглядишь — и не поймешь, с кем столкнулся.

А как посмотришь…

Глаза у Велигнева голубые.

Ясные-ясные. Словно безоблачное летнее небо. Чистые и спокойные.

Только вот Агафья точно знала, не просто так его Велигневом прозвали. Вот и сейчас… голубые глаза начинали медленно темнеть. От зрачка — и все дальше, дальше, словно тучи на небо сходились.

— Не знаю я. Не думал. А ведь права твоя внучка. И еще кое-что случилось недавно, ровно мир дрогнул…

— Когда, Гневушка?

Велигнев время назвал, подумала Агафья.

— А мне в то же время Жива-Матушка приснилась, повелела к Устинье ехать.

— Неспроста это.

— Но… не моя ж внучка тут виной? Я ее силу видела, не злая она…

— Понятное дело. Но как-то причастна она к происходящему, не поговори ты с ней, и ко мне бы не пришла, верно?

— Верно, Гневушка.

— Может, и еще что хорошего от нее будет. Сейчас мы хоть задумались, что враг у нас есть, искать его надобно…

— Будешь искать, Гневушка?

— Время мне на то потребуется. Буду спрашивать, буду ответа ждать. Сама знаешь, в сказке все просто. Крикни — и сбегутся птицы-звери, и ответят на все вопросы. В жизни так не получится, чудес не будет.

— Мне и не чудеса нужны, а ответы.

— Ответов подождать придется.

— Подожду я, сколько надобно.

— Ну коли так… через месяц вернешься. Что узнаю — расскажу.

— Вернусь.

Велигнев и не сомневался. Еще как вернется.

А и правда — почему никто не видел? Не замечал?

Как глаза всем отвели. И бежит, бежит по спине холодок. Неуж кто-то старую веру изводит? Свою насадить хочет?

С тем волхв в святилище и отправился. У него своя дорога, у Агафьи своя. Не друзья они, да сейчас всем крепко стоять надобно, плечом к плечу. То-то ему ночью стена огня снилась, накатывает, лес поглощает, корчатся в огне белые стволы берез, темнеет кора…

Невольно руки в кулаки сжались.

Не допущу!

Сам костьми лягу, но веру отцов и прадедов отстою!

И где-то в вышине звонко и яростно прокричал сокол.

* * *

— Просыпайся, боярышня.

Устя из сна вынырнула не сразу. Глаза открыла…

— Настасья?

— Ты про сестру спрашивала. Там они, на сеновале.

Большего Усте и не понадобилось. Сарафан натянула, в платок завернулась — и за Настасьей. Уже на полдороге опамятовала.

— Настя, ты можешь меня к щели проводить? Где ты сама подслушивала? Посмотреть хочу, кто и как. Шум поднять легко, отмыться трудно…

Настасья кивнула.

И то… ежели сейчас пойдет боярышня на сеновал, кто знает, чем дело кончится? Ночь-полночь, да ведь не все спят! Первый шум, и сбегутся люди, а что потом-то? Ой, не порадуется боярин Заболоцкий скандалу. Девок своих, может, и простит, а Настасью точно засекут насмерть.

Так что сеновал они обошли — и с другой стороны, туда, где в задней стене сарая было окошко. Небольшое, сено ж проветривать надо!

И невысоко оно. Ежели бревнышко подставить, как раз к окошку ухом достанешь.

Устя и прислушалась.

— … тоскую я.

— Ксюшенька, сокровище мое, нельзя нам покамест. Вот во дворец с сестрой отправитесь, там чаще видеться будем.

Устя чуть с бревнышка не упала. Спасибо Настасье — поддержала, не дала шею свернуть.

Михайла.

Ах ты ж погань подколодная! Змей ядовитый! Нашел куда заползти, пролез-таки! И Ксюхе наивной голову морочишь! А она и тает, растекается! Вот, жалуется, что тяжко ей… что⁈

Ах ты, поганка! Это я-то тебя обижаю и утесняю⁈

Ну, подожди ты у меня! Косу выдеру!

Устинья аж кулаки сжала. Сейчас бы сарай крУгом обойти, да и в дверь. А там…

Михайлу — вилами, Ксюху за косу выдрать, коли не понимает, дурища, чем играет! И ведь лепечет… неуж сама не слышит? Играют с ней! Просто играют! Как с котенком месячным!

У нее-то голосок влюбленный, а Михайле скучно. Едва не позевывает.

Нельзя шум поднимать. Нельзя.

Оставалось стоять и слушать. И Ксюхины жалобы на злобную-вредную Устинью. И Ксюхины рассказы про их семью… да что ж ты делаешь-то дуреха⁈ Ты ж чужому человеку такое рассказываешь, что и близким лучше не знать! К чему ему дела отцовские? К чему ему боярин Раенский?

Так бы и треснула чем потяжелее!

А Михайла выспрашивает, интересуется… ведь не просто так!

Нет.

Нельзя ей дольше тут находиться. Не выдержит она, сейчас к двери ринется, да в глаза негодяю вцепится. И не оторвут.

Развернулась Устя, да и к себе, обратно.

Настасье три рубля отдала, поблагодарила, на лавку легла… у самой сна ни в одном глазу.

Михайла.

И Ксения.

Неуж и тогда он сестренке голову морочил? А ведь мог! Еще как мог!

И заморочить, и влюбить в себя, и…

И всю жизнь, как он сам