Венчание - Галина Дмитриевна Гончарова Страница 49

Может, и в той, черной жизни, я тоже была полубезумна?

Не знаю, не могу сказать точно. Если меня не лечили, не обливали ледяной водой, не пытались отпоить настоями, значит, я вела себя так, что казалась людям нормальной? Говорила, что ожидали, делала, что от меня требовалось?

Не знаю.

Наверное, тогда я не сошла с ума, потому что ничего-то у меня и не было. Только мечты, только взгляды и страдания. А в этой жизни я не просто счастлива, я так безумно и дико счастлива, что понимаю — ежели я сейчас очнусь в подвале, рядом с Вереей, я и на костер пойду, улыбаясь. Потому что это счастье есть в моей жизни.

И точно так же знаю: случись что с Боренькой или с ребенком нашим, я этого пережить не смогу. За ними последую, не задумаюсь. Может, даже сама с собой ничего делать не стану, полыхнет огонь и сожжет меня, вот и все, да и зачем мне жить без них?

Что я — без них?

Пустота, вот и все. Бездонная черная пустота, и черный огонь в ней, огонь боли и мести, зажженный в той жизни. Пусть сейчас он не столь сильно обжигает, он есть, он горит, он тянет меня во тьму, и я послушно иду за ним. Ушла бы… Это Боря наполняет мою жизнь смыслом и светом.

Это он и наш ребенок дают мне возможность жить — и радоваться жизни. Не скалить зубы, ровно волчица раненая, не ненавидеть, а быть счастливой. По-настоящему счастливой, оттого, что просыпаюсь рядом с любимым, и вижу улыбку в его глазах. Или просто просыпаюсь — и он лежит рядом, и спит, тихо-тихо, и темные волосы его разметались по подушке.

Я плачу по ночам.

Плачу от счастья, плачу от страха, что оно может закончиться, плачу от ярости — еще живы те, кто может отнять у меня все и всех. Кажется, Боря это замечает, но молчит.

Он умный. Он отлично понимает, что не все так легко и просто, но не спрашивает. Знает, если бы это было возможно, я бы все сказала. Все-все.

Я молчу и плачу. Он тоже молчит. Просто утешает меня, если застает грустной, обнимает по ночам, шепчет всякую ерунду, старается порадовать, приносит цветы и сладости, украшения и всякие милые мелочи…

Боренька…

Не переживу, ежели его потеряю еще раз. Или ребеночка… не смогу, нет у меня сил таких, я просто женщина, не волхва, сердце у меня не каменное…

Страшно.

Как же мне страшно…

Я знаю, ничего покамест не кончилось, но откуда придет беда?

Жива-матушка, помоги нам!!!

* * *

Михайла за Устиньей так следить и продолжал. Смотрел, ровно ястреб, малейшие изменения в ней подмечал, взгляды ловил, жесты…

Не радовало его увиденное, ой, не радовало.

Когда б Устя просто по приказу замуж вышла — был бы у него шанс.

Когда б она на власть да золото позарилась — и тогда мог бы он свою красавицу получить.

Но…

Чем дольше Михайла на Устинью смотрел, тем отчетливее понимал — она своего мужа любит. Вот просто любит, и не потому, что государь он, а потому, что сердце ее так приказало. Пусть государь старше ее в два раза, пусть волосы его сединой тронуло, а все одно, так, как она на него смотрит…

Так сам Михайла на Устинью смотрел.

А может, и не так, в его взгляде голод и жадность были, он Устинью себе получить хотел, а Устя на мужа иначе глядела, всю себя ему отдавала, до капельки. И была в ее взгляде такая беспредельная нежность, что Михайлу аж передергивало.

Как так-то? Почему так вышло, почему она царя полюбила? Ведь не подделаешь, и не за корону она продалась, глаза у нее сияют, и улыбается она невольно, когда мужа видит… это Федор не понимает, не сможет никогда понять в себялюбии своем. А Михайле такие вещи объяснять не надобно, за время странствий своих он и такое видывал. Только один раз.

В деревню его занесло тогда, шли они мимо, Михайлу и послали молока купить на пастбище. Пришел он, с пастухом поговорил, старик уж, дряхлый, молока продать согласился, сказал, в обед жена придет, так подоит корову, да и молочка Михайле продаст.

Ждать недолго было, Михайла остался, так и увиделось — идет по полю женщина, обед несет, и мужу своему улыбается. Смотрит на него, ровно он — ее солнышко светлое и улыбается, и нет для нее никого другого. И ведь не бояре какие, не купцы, крестьяне обычные, а и пастух на нее так смотрел…

Видно было, давно эта пара вместе, уж и внуки выросли, и правнуков, небось, на руки взять успели, а смотрят друг на друга, и глаза у них светятся. И Михайла позавидовал впервые — люто, безудержно… мог бы — убил бы! И мог, да ведь людей-то убить легко, а такую любовь не убьешь, не продашь, не купишь, ни угрозами, ни посулами не получишь… тело получить можно, а свет этот — нет. Вот и сейчас только завидовать оставалось.

Федька, дурак малахольный, об Устинье мечтает. А Михайла точно знал, не будет у нее любви — и свет в глазах потухнет, и Устиньи не будет. А Федор мечтал… и хотел, и не об Аксинье были мысли его. Михайла много чего подмечал, видел, слышал… молчал. И снова молчал.

Аксинья не беременна. Это он видит, ежели и плохо ей, то только от близости с мужем.

Царица ждет чего-то.

Варвара Раенская тоже ждет. А еще отомстить за мужа хочет, только вот почему государю? Непонятно сие…

Впрочем, не просто так Михайла ждал и раздумывал. Он уже и коней купил, и выходы из города разузнал, и из дворца, и знал наперечет, кто Любаве служит, кто Борису…

Была у него еще одна задумка.

Когда начнется… вот не сойти ему с этого места, желает царица власти для сыночка своего идиота бессчастного! Ради власти на все она пойдет, в том числе и на бунт, и на убийство государя… а коли так, неуж она Устинью пощадит?

Никогда!

Так может, Устинья его, как спасителя своего полюбит? Когда