Откупное дитя - Юля Тихая Страница 11

— Как тени расходятся и путаются, так и моя тень пусть спутается с другими тенями.

Потом беру платок в левую руку, правой скручиваю фигуры-тени, а левой резко расправляю за ней платок так, чтобы все фигуры на стене утонули в сером прямоугольнике общей тени. И тогда повторяю три раза:

— Как тень сливается с тенью, пусть и моя тень станет за другими тенями невидима.

Задуваю лучины одну за другой и говорю:

— Как тени исчезают совсем, так и я пусть стану в темноте неразличима.

И, повторив ещё три раза, выдыхаю в дым от лучин:

— Пусть, пусть, пусть.

Сперва я сомневаюсь: получилось? А потом замечаю, что моя бледная тень с пола и правда исчезла. Я и сама, нужно думать, исчезла. Если не присматриваться изо всех сил, то и не заметишь.

А когда ты невидимка, можно ограбить даже волхвов!

Я бросаю на зеркало последний взгляд, а потом поднимаю чердачный люк. Слезаю по лесенке, вслушиваясь в тишину, проскальзываю на тёмную кухню. Все ушли, только на столе дышит, отдыхая, оставленное на утро тесто.

На кухне приходится покрутиться: сперва я нахожу дверь в подполье и успеваю спуститься на половину пролёта, прежде чем вспоминаю, что мне совсем туда не надо. Взлетаю наверх, вожусь с запором на двери, выхожу в двор.

Птицы спят — только за окошками видны белые пятна вялых тушек. Один гусь, жирный и наглый, вытянулся на пороге домика. Я обхожу его широким кругом, стараясь поменьше хрустеть ссохшимся дерьмом.

Кто-то идёт мимо, и я замираю на одной ноге, боясь даже пошевелиться. Вдоль сараев шагает, зевая, молоденький волхв. В светлой рубахе я — самое яркое пятно на тёмном дворе, заметнее даже гуся, но волхв только зевает глубже, чешет между ног и идёт дальше. Где-то в той стороне, наверное, отхожее место.

Запахи путаются. За птицами ничего не вычуять.

Волхв сворачивает за угол, а я крадусь вдоль плетёной ограды, огибаю навес, под которым сушатся вывешенные на нитках грибы, и наконец вижу башню.

Скит занимает весь холм, но у ворот постройки теснятся, и сараи подпирают друг друга боками, а вокруг башни пустой круг с нетронутой сорной травой. Жилые дома срублены из дерева, трапезная обмазана глиной, печная труба выложена кирпичом, а эта башня — из крупных серых камней.

Я оглядываюсь и облизываю губы. Ночь глухая и серая, свет от фонаря при воротах досюда не достаёт. Иду по траве, подобрав юбки повыше. Это странные травы, длинные и колкие, с острыми гранями, они режут ноги и будто пьют мою кровь.

Вот и кольца: синее, белое и жёлтое. Кольца силы светятся дивным огнём, болотным, нечистым, и словно дрожат в такт биению сердца. Что будет, если наступить? Я не знаю и не хочу узнавать: перепрыгиваю аккуратно, одну за другой, так, чтобы ничто во мне не касалось земли, пока я пересекаю странные линии.

Башня дышит затхлостью. Вода в бочке стоячая, цветёт и дрожит головастиками. Я нахожу за бочкой ключ; дверь тяжёлая и скрипит так, что кажется: сейчас сбежится весь скит. Поэтому по лестнице я сбегаю, как на крыльях.

Грач не обманул. На полу стоят строем много десятков одинаковых кувшинов под деревянными крышками. Я подковыриваю ближайшую, заглядываю, — внутри плещется благодать, будто жидкий лунный свет. От этого в груди и прекрасно, и тошно, как будто всё во мне отравлено зеркалом и знает теперь, что даже благодать мне не поможет.

И всё равно я крадусь обратно по лестнице, выглядываю за створки дверей, но никто не бежит к башне ни с птичьего двора, ни от забора. Прижимаю кувшин к груди. Он тёплый почему-то и будто дышит, а ещё тяжёлый и тянет руки куда сильнее, чем можно было думать.

Чертыхаясь и баюкая кувшин в руках, я прохожу мимо сараев. Толстый гусь взбрыкивает лапой, поднимает бошку, глядит на меня осоловело и роняет её обратно. В башне у ворот горит волховской огонь, а рядом с ним стоит кто-то, смотрит за округой, но не замечает, как калитка приоткрывается, а потом закрывается снова.

Я подтягиваю кувшин повыше и шагаю по дороге вниз, а потом карабкаюсь по склону как раз туда, откуда меня спихнул, клюнув в спину, грач.

Он сидит на бревне, нетерпеливо переступая лапами, и снимается с него, только меня завидев. Гаркает жадно:

— Дай сюда!

Я обнимаю кувшин двумя руками и прижимаю к нему крышку.

— Нет! — Голос дрожит. — Скажи мне сперва, благодать, она… это поможет? Она смоет всё то, что я забрала? И рожу, и пузо, и визгливый голос, и…

— Дай сюда!

— Тьфу! Пшёл, отвечай сперва! Ты не мессир, тебя я не боюсь. Скажи правду!

Грач пушится и говорит недовольно:

— Благодать очистит. Немного.

— Немного?!

— Чего ты хочешь от меня, глупая? Что взяла — всё твоё! Но если тронешь благодать, Отец Волхвов не станет тебя взвешивать. Живая останешься! Что за дурь тебе в голову взбрела?

Я перехватываю кувшин, сажусь на землю и вдруг и правда чувствую себя очень глупой. Я и так порочная дальше некуда, а теперь ещё и украла благодать у волхвов. Да во всех землях нет теперь никого хуже меня!

— Там было зеркало, — слабо говорю я. — И в нём, и в нём…

Но грач не слушает. Ему всё равно на меня и мои страхи, как было всё равно с самого начала. Ему и важна во всём этом — лишь благодать, и весь этот кувшин не мне, а ему.

Грач подскакивает к кувшину, клюёт меня в руку, ловко отбрасывает в сторону крышку. Вспрыгивает на край кувшина, засовывает в него голову и пьёт.

Благодать сияет чарующим огнём и убывает толчкам. Птичье тело содрогается с каждым глотком, будто светящаяся жидкость жжёт его и травит. Глоток, глоток, глоток, — вот уже благодати только до середины кувшина. Грач ныряет в него целиком, только и видно, что цепкие лапы и чёрный хвост. Глоток, глоток, глоток.

Грач вываливается из кувшина и падает на спину, обессиленный и почерневший от горечи.

Я смотрю то на него, то на опустевший кувшин. Смотрю вяло, ничего особенно не чувствуя. И спрашиваю безразлично:

— Не получилось?

Грач накрывает голову крыльями и издаёт сдавленный хриплый стон.

✾ ✾ ✾