Откупное дитя - Юля Тихая Страница 10

Я никогда не видела таких больших зеркал. У нас на всю заимку их было всего три, серебряных, каждое с ладошку размером. Одно купил староста, другое принесла в приданом невеста, а третье оставил при мне ведун, когда наказал чесать волосы и научил матушку, что над ними шептать. А это зеркало в дюжину раз больше.

Я заглядываю в него — и, зажав рот ладонями, отшатываюсь.

Зеркало молчит. Нечисть из него не лезет, никто не бежит через весь двор с мечом наперевес. Тихо и темно, только клубятся тени.

Я заглядываю ещё раз, а внутри отражается всё то же: низкая пухлая девица, такая страшная, что на неё смотреть больно. У девицы толстый красный нос, налитый, как слива, и жидкие светлые волосы, коса от силы в палец толщиной. Глаза косят, щёки впалые, зато подбородков сразу четыре штуки, жирных и уродливых. Под губой огромная бородовка, из которой торчит курчавый чёрный волос. Под рубашкой у девицы дряблое пузо и сгорбленные плечи, ногти на руках жёлтые и скрюченные, а одна нога у неё короче другой.

Я потрясённо поднимаю руки к лицу, и девица в зеркале повторяет мой жест. Мои ладони маленькие, мозолистые, под ногтями грязь, — обычные руки, как у всех. А у девицы на всю левую руку красное пятно рожи, бугристое и шелушащееся.

— Забери рожу из моего тела! — шепчет голос дедушки Мака.

Я озираюсь испуганно, а другой голос, девичий и высокий, смеётся:

— Забери мой голос визгливый, чтобы мужу я пела сладко и нежно…

Это говорит моя сестрица, и я зову тихонько:

— Марька?

— Забери мою неловкость, — гудит в темноте голосом брата.

— Забери жирное брюхо…

— Забери глаз косой и невидящий…

— Забери клятую бородавку!

Я обнимаю себя руками, и девица в зеркале обнимает себя тоже. Рыжие кудри лезут мне в лицо, а её худая коса кажется сальной и мерзкой, будто крысиный хвост. Это что же, я вижу здесь всё, что забрала?

От этого дурно и хочется кричать.

Не так и страшно, если у тебя визгливый голос. Можно привыкнуть, говорить потише и помягче, не голосить, набравшись. Даже если мужу петь и не станешь, ему танцевать можно, гладить мягкими ладонями любимые плечи, смотреть лукаво, рубаху сбросить — и чтобы пышные волосы рассыпались по высокой груди.

Не так плоха бородавка; мало ли у людей бородавок, всякое бывает. Волосину можно подстричь, привыкнуть, считать своей милой особенностью. Если улыбка добрая, а лицо румяное, легко забыть о бородавке.

Да даже рожа — рожу у ведуна заговорить можно. А что и как заговаривать, если ты вся целиком состоишь из всего дурного и поганого?

И какая же я настоящая — та, чьи рыжие кудри чесали русалки, или вот эта?

— Нет, — шепчу я, — нет!

Там же не только некрасивое, — там ещё жучки, худая крыша, пьянство, лиходейство и богохульство. Там ещё то, что дядька Жор гулял от тётки Катки налево, покуда та не надела ему на голову горшок и не треснула сверху оглоблей так, что теперь дядька Жор только и умеет, что пускать ртом пузыри. Там то, что у бедняжки Зуны в утробе четыре ребёночка умерло, и то, что Данко прогневал Отца Волхвов, и то, что Шаньку погубила русалка. Я забрала это всё, всё теперь моё, полные руки!

Исправит ли это всё благодать? Или она — как там грач сказал — сделает меня «немного лучше», но всё, что я взяла, так при мне и останется? И что за жизнь у меня будет с этим грузом, куда я его принесу?

Я стискиваю кулаки и заставляю себя отойти от зеркала. В груди тяжело, как будто дым из печи не вышел и отравил собой дом. Слышно, как в кухне гремит утварью та строгая женщина, и как кто-то беседует.

Я сажусь прямо на пол, приваливаюсь боком к лавкам и рассеянно ковыряю ногтём пятно на рубахе. Нужно дождаться только, чтобы все внизу ушли. Ещё недавно я думала: лишь бы не уснуть, — а теперь знаю точно, что и глаз сомкнуть не смогу.

Внизу гремит: похоже, кто-то уронил посуду. Я напрягаю уши почти до боли и вдруг слышу, как тот волхв, что выговаривал мне за упокойную молитву, говорит:

— …не то что-то.

— Думаешь, мавка?

— Не похожа на мавку, но лесная девка, дурная. На огонь прибежала.

— Огонь? Какой такой огонь?

— В том и дело, что волховской. На башне, сказала, огонь увидела. Непростая девка, не то с ней что-то, но не нечисть. Поутру покажем её Длинноносому, может, он почует лучше.

— Ну, хорошо. А что…

Здесь их голоса заглушает звук отодвигаемых табуретов, а затем и шагов. Идут не двое, что говорили, а трое, словно третий всё время сидел там и молчал.

Волховской огонь! Это что же — я не должна была его видеть? А казалось, пламя как пламя, обыкновенное. Ничему с этими волхвами нельзя верить! Ничему и никому верить нельзя: ни ведунам, ни грачам, ни зеркалам даже.

А хлеб в ските невкусный.

Вкусный или не очень, но краюху я съедаю со всеми крошками. Молоко густо пахнет козой и жирное, с плёночками, и его я выхлёбываю тоже до последней капли. А потом, воровато оглянувшись, прислушавшись с затихшей кухне и убедившись, что на чердаке совсем одна, принимаюсь колдовать.

✾ ✾ ✾

Грач объяснял недовольно, что то, чему он меня учит — не совсем колдовство. Колдовство — это дурное всякое, когда человек берёт силу внутри себя и делает ею поганые вещи. А ведуны и ведьмы не колдуют, они только знают, как сделать так, чтобы внешние силы, те, что вокруг, тебя слушались.

В силах я не очень понимаю, но то, чему научил меня грач, оказалось несложным. Всего и нужно, что лучина и кусок тряпки.

— Работает только облачной ночью, — наставлял меня грач. — Как только солнце или луна покажутся хоть краешком, тени придут другие, природные. Они сами по себе, а так просто можно договориться только с теми тенями, которые сделаны людьми. Это послушные тени, с ними легко.

Я выглядываю в оконце. Облака неплотные и высокие, но звёзд не видно, небо густое и мрачное. К тому же — я знаю — месяц ещё совсем юн.

— Это всё простые тени, — убеждаю себя я и зажигаю вторую лучину.

Ставлю их в