Полдень XXI век, 2009 № 7 - Арцун Акопян Страница 26

Ханна ещё долго ходила по полю вдоль развороченных рельсов и догорающих вагонов. Сначала вокруг неё были люди. Живые люди, и умирающие, и уже неживые. С Ханной заговаривали, о чём-то спрашивали, она не отвечала — смысл вопросов не доходил до неё. Постепенно живых вокруг становилось всё меньше, а потом и вовсе остались лишь мёртвые. Среди них Ханна нашла много знакомых: и сапожника Ицхака, и почтальона Янкеля с обеими дочерьми, а когда уже начало смеркаться, наткнулась на свою лучшую подругу. Фейге недавно исполнилось пять, она была почти на год старше Ханны и жила прямо напротив, а её отец, резчик Изя, дружил с Ханниным папой. Они вместе ушли в военкомат, как только началась война, а оттуда — на фронт.

Ханна опустилась на колени рядом с телом Фейги и принялась читать каддиш. Читать его она не умела, но знала, что делать это следует, и старалась изо всех сил.

— Боженька, родной, — сквозь слёзы шептала Ханна на идиш, — забери к себе на небо всех-всех, которые умерли. Маму, бабушку, Сэмелэ, Фейгу. Сделай так, чтобы им было там хорошо. Боженька, ты же помнишь меня, это я тебе молюсь, я, Ханна Гершанович.

К ночи похолодало. Ханна поднялась на ноги и, спотыкаясь в темноте, пошла через поле прочь от железной дороги, к лесу. Там, на опушке, её и нашёл тощий, нескладный и подслеповатый дядька Мотл, портной с Немиги. Затем они брели через лес, а когда Ханна не могла идти, Мотл нёс её на руках, сам едва не падая. Потом вышли к деревне, и худющая жилистая бабка всё пихала в холщовый мешок хлеб, варёную картошку, яйца, крестила попеременно Мотла и Ханну и плакала.

— Может, оставите? — тоскливо спросил Мотл. — Меня не надо, девочку спасите.

Старуха отчаянно затрясла головой, сунула Мотлу в руки мешок с едой и попятилась в избу. Они обогнули деревню и снова углубились в лес. Потом была ещё одна деревня, из которой их прогнали, они бежали прочь по улицам вдоль домов, и Ханна уже ни о чём не думала, и очень хотела умереть. А затем на отшибе, за чахлым перелеском они наткнулись на поляну. На ней был дом, корявый, мрачный, приземистый, а перед домом стоял этот вот разбойник, этот Мордехай, и, уперев в бока волосатые ручищи, исподлобья глядел на них.

— Пойдём, деточка, — повторил Мотл. — Ну, хорошо, постой тут, я сам.

Ханна впервые за последние дни заплакала. Сквозь слёзы она смотрела, как старый Мотл, отчаянно размахивая руками, о чём-то молил страшного разбойника Мордехая. А потом вдруг упал на колени и, к ужасу Ханны, сунулся целовать ему сапоги.

После недели, прожитой в погребе, Ханна разбойника возненавидела. Она не знала, почему тот до сих пор не убил её, а, наоборот, подкармливал. Наверное, чтобы я стала толще, и тогда он меня сожрёт, думала Ханна, и специально старалась недоедать. Мордехай почти не разговаривал с ней, иногда лишь бурчал себе под нос неразборчиво. Утром он молча спускался в погреб, оставлял нехитрую еду, забирал ночной горшок и исчезал до вечера. В погребе было холодно, девочка куталась в огромный, вдвое больше неё, засаленный ватник и старалась ни о чём не думать. Однако это не получалось, и Ханна думала о маме, о её мёртвом обезображенном лице, которое увидела тогда, в поле. После этого Ханна неизменно начинала молиться. Она просила Боженьку поскорее забрать её к себе, но он, видимо, не слышал или ему было не до Ханны, потому что наступал новый день, а девочка всё ещё оставалась жива. А потом она заболела. Метаясь в жару и полузабытьи на расстеленном на погребном полу ватнике, Ханна думала, что уже умерла, только почему-то попала не в рай, а совсем наоборот. Ей было очень страшно, ведь Боженька наверняка ошибся и перепутал её с кем-то, потому что никаких грехов за собой она не знала. Ханна проболела долгие две недели, и в памяти остался лишь Мордехай, насильно запихивающий ей в рот деревянную ложку с чем-то жидким и очень горячим.

— Петуха зарезал, — бурчал себе под нос Мордехай, — один кочет и был-то всего. Сам, своей рукой его, как тебе это, а?

После болезни Мордехай позволил Ханне по вечерам выбираться из погреба. Он выходил из дома наружу, пока девочка отогревалась у жаркой печки. Иногда в безлунные вечера он даже брал Ханну за руку, выводил её, и они обходили несколько раз вокруг дома.

Лето сменила осень, похолодало, и теперь Ханна даже ночевала наверху, а люк в погреб оставался открытым, чтобы можно было при необходимости срочно в него нырнуть.

— Пса бы завести, — часто бормотал хозяин. — Ничего не могу поделать, ненавижу собак. Ещё с каторги, с лагерей.

С наступлением морозов многое изменилось. Теперь в дом стали часто приходить люди. Ханна никого из них не видела, зато слышала голоса. Они были неприятными, грубыми и сквернословили, как непутёвый шикер, складской сторож Наум, когда напивался. Только в отличие от Наума, сыплющего бранью на идиш, голоса ругались по-белорусски, а Мордехая почему-то называли господином обер-полицаем. Еды теперь стало гораздо больше. Ханна прекратила недоедать, рассудив, что, раз ещё жива, то, возможно, в планы хозяина не входит её убивать, а лишь держать для какой-то одному ему ведомой цели.

Несчастье случилось, когда зима была уже на исходе. Ханну разбудил Мордехай, буквально сорвав девочку с топчана.

— Быстро в погреб, — задушливо зашипел он, — живо, ну!

Ханна скатилась вниз по приставной лестнице, вслед ей полетели одеяло и простынь. Крышка люка захлопнулась, и не успела Ханна прийти в себя, как наверху раздались голоса. Ханна едва не задохнулась от счастья — она узнала слова. Голоса говорили на идиш. На том самом идиш, на котором разговаривала мама, и бабушка Циля-Ривка, и Фейга, и весь-весь еврейский квартал. Обдирая локти и коленки, Ханна взлетела вверх по приставной лестнице и заколотила кулачком в крышку люка.

— Заберите меня! — истошно закричала она на идиш. — Пожалуйста, я живу здесь в погребе, взаперти. Меня зовут Ханна Гершанович, помогите мне, умоляю вас, ради