Опасные видения - Коллектив авторов Страница 47

Как фанат он был активным, амбициозным и агрессивным. Как профессиональный писатель он, очевидно, сохранил все эти качества во всех своих произведениях и прибавил к ним еще одну удачную аллитерацию: артистизм.

Почитайте его рассказы, романы, статьи и критику. Можно не всегда соглашаться с тем, что он говорит или как, но в артистизме ему не откажешь – в коктейле эмоций и волнения, переданном с глубоким убеждением и преданностью. Какой бы ни была внешняя грамматическая форма, читатель все-таки видит, что на самом деле Эллисон всегда пишет от первого лица.

Я сказал про эмоции. Эллисон часто оперирует крайностями, от сострадательной эмпатии до праведного гнева. Он пишет как чувствует – ну а вы чувствуете, что он пишет.

Я сказал про волнение. Это внутренний климат, то постоянное торнадо, в коем Эллисон остается оком – и весьма проницательным. В его жизни или творчестве почти не найдешь спокойствия. Эллисон определенно не из тех писателей, кто воспитывает в себе безмятежность Будды, созерцая свои романы.

Я сказал про убеждение. Он не обскурантист и свои убеждения доносит громко и четко – как в прозе, так и в личном общении. И этими убеждениями создает себе как поклонников, так и врагов. Отчасти возмутитель спокойствия, отчасти голое эго – Эллисон постоянно подвергается критике тех, кто полагает эти качества достойными восхищения в солдате, политике или бизнесмене, но почему-то принижающими – в человеке творчества. Эллисон выживает в любых распрях; он – единственный известный мне живой организм, чей природный ареал обитания – горячая вода.

Я сказал про преданность. Целеустремленность и стойкость поддерживали его в самых разных происшествиях: служба в армии, общение с подростковыми бандами в поисках материала, редакторская должность и та вечная полоса препятствий, которую проходит любой писатель, обязанный закалить свое творчество, прежде чем выносить его на взыскательный суд.

Эллисон часто ссорился с теми, кто пытался корректировать его прозу. На пути из Кливленда в Нью-Йорк и затем Огайо за ним остался след из седых волос редакторов, нередко вырванных с корнем. В Голливуде он играл в пикадора уже с продюсерами – его остроты всегда были наготове для удара, когда он видел быка.

Одни восхищаются его дерзостью. Другие ненавидят его до печенок. Но он умеет показать – и доказать – свои силы.

И эта антология – живой тому пример.

Все те пятнадцать лет, когда Эллисон сменил статус с фанатского на писательский, буквально сотни читателей, писателей и редакторов фантастики мечтали издать подобную антологию.

Они мечтали.

А Эллисон сделал мечту реальностью.

Я понимаю, что ни слова не сказал о его остроумии, о чуткости, воплощенной в его творчестве, которое принесло ему и «Хьюго» Всемирной конвенции научной фантастики, и «Небьюлу» Американской ассоциации писателей-фантастов. Вы можете сами оценить эти качества, прочитав нижеследующий рассказ.

А он – не иначе как высший пилотаж в великой традиции гран-гиньоля; прямой литературный потомок столь грозных отцовских фигур, как маркиз де Сад и Луи-Фердинанд Селин. На окровавленной поверхности это непристойность, это жестокое изнасилование чувств и чуткости.

Но под грубыми и шокирующими аллюзиями к Эросу и Танатосу находится содержательный портрет Человека Одержимого – Человека Насилия, чей переход из дня вчерашнего в день завтрашний позволяет нам глубже понять Человека Насилия дня нынешнего.

Ведь Джек Потрошитель с нами. Он рыщет в ночи, отвергая солнце в поисках ослепительного света внутренней реальности – и мы видим его как на ладони в рассказе Эллисона так же, как можем видеть (и признать) насилие, что кроется в нашей собственной психике. Здесь все, что запрещено нормой, аномально высвобождено и воплощено. Скажете, метафизическая болтовня? Прежде чем выносить вердикт, прочитайте рассказ и дайте Потрошителю выпотрошить из вашего подсознания те позывы и силы, которые большинство из нас никогда не признает и не воплотит; силы, что дремлют как в нас, так и в нашем обществе. И если угодно, задумайтесь о дилемме Джека, желающего – как мы часто говорим, но редко понимаем, что на деле имеем в виду, – «выкроить себе место под солнцем».

Непристойность, да. Но и мораль; жуткая мораль, подразумеваемая в знании, что главная и неизбежная жертва Потрошителя – это он сам.

Как и в нашем с вами случае.

Роберт Блох

Охотник в городе на краю мира

Харлан Эллисон

Сначала был город, где никогда нет ночи. Беловатый и зеркальный, стены из антисептического металла – как огромный автоклав. Чистый и непотревоженный, такой безмолвный, что даже кипучее нутро его сердца и разума скрывалось от внимания. Город самодостаточный, и шаги отдавались по нему всюду – плоские шлепающие ноты экзотичного кожаного музыкального инструмента. Звуки, что возвращались к своему хозяину, будто йодли с другого конца горных долин. Звуки скромных жителей, чьи жизни такие же упорядоченные, такие же стерильные, такие же металлические, как сам город, что по их воле прятал их за своей пазухой от лет. Город – плетеная артерия, где люди – кровь, что бежит по ней заледенелой. Здесь человек человеку гештальт, и вместе они образуют единое целое. Город, сияющий в своем постоянстве, вечный по самой задумке, возносящийся аккуратной и продуманной формулой восторга; самое современное из всех современных сооружений, более чем идеальное жилье для идеальных людей. Окончательный результат всех социологических планов, стремящихся к Утопии. Живое пространство – так его назвали и так его обрекли жить с ними, в этом Едгине[75] расчерченных респектабельности и опрятности.

Никогда – ночь.

Никогда – тени.

…тень. Клякса, ползущая по алюминиевой чистоте. Движение тряпок и налипшей земли из могил, зарытых века назад. Силуэт.

Походя он коснулся металлически-серой стены: отпечаток пыльных пальцев. Мерзкая тень двигалась по антисептически чистым улицам, и они становились – после него – черными подворотнями из других времен.

Он понимал, что случилось, хоть и смутно. Без конкретики, без подробностей, но он силен, он выдержит происходящее, и тонкие, как скорлупка, стенки его разума не проломятся. В этом сияющем лабиринте ему негде было спрятаться, негде подумать, но ему требовалась передышка. Не видя никого вокруг, он замедлился. Почему-то – необъяснимо – он чувствовал себя… в безопасности? Да, в безопасности. Впервые за очень долгое время.

Всего несколько минут назад он стоял в узком переулке перед домом 13 на Миллерс-корт. Было 6:15 утра. Лондон молчал, когда он задержался в дверях доходного дома Маккарти, в смрадном, провонявшем мочой коридоре, где принимали клиентов шлюхи Спиталфилдса. Несколько минут назад, заткнув пробкой стеклянную банку