Рождение звезды 2 - Асаэ Страница 38

Все артисты многозначительно переглянулись. Этот казенный пафос был привычным, но оттого не менее давящим.

— Мы в курсе, товарищ, — сухо ответил Бернес, выпуская струйку дыма. — Мы тут вроде как профессионалы.

Чиновник, сконфуженно хмыкнув, ретировался вместе со своим молчаливым спутником.

Высоцкий едко усмехнулся:

— Вот и познакомились. «Очень многое зависит». Аж мурашки по коже. Шаг в лево, шаг вправо — побег.

— Ага, а прыжок будет считаться попыткой улететь, — добавил нервно Александр.

Вызвав у всех смех, правда немного нервный, но все же немного разрядивший обстановку.

Евгения Святозарова, до этого молчавшая, подошла к Саше и поправила ему воротник:

— Не слушай ты их, Сашенька. Все будет прекрасно. Ты создал это. Ты всех нас здесь собрал. Просто выйди и почувствуй этот город, этих людей. Они ждут не политики. Они ждут того чуда, которое дарит им твои песни.

В этот момент за кулисами появилась Мирей Матье, уже готовая к выходу.

— Mon Dieu…(Боже мой...) — прошептала она, — Саша я никогда не видела столько людей разом.

Саша взял ее за руку и подвел к своим коллегам.

— Вот и наша французская звезда подошла. Знакомьтесь. Та, о ком я вам рассказывал.

Напряжение в гримерке мгновенно сменилось на теплую, профессиональную симпатию. Магомаев галантно поцеловал ей руку, Бернес одобрительно кивнул, Высоцкий улыбнулся своей обаятельной, немного хищной улыбкой.

Саша смотрел на них — на этих титанов, своих наверное уже друзей, которых он каким-то чудом собрал здесь, в Париже, в этот вечер. Давление было колоссальным. Но сейчас, в этой тесной гримерке, он чувствовал не груз ответственности, а силу плеча.

Он глубоко вздохнул. Дрожь в руках прошла.

— Ну что, друзья, — сказал он, и голос его звучал уверенно. — Пора начинать, споем для них. Для всех.

Он вышел из гримерки первым. За ним, как эскадра, двинулись остальные. Их ждала сцена, море людей и история.

Последние лучи заходящего солнца догорали в свинцовых водах Сены, окрашивая небо в траурные лилово-багряные тона. И в этой предвечерней мгле она парила над городом – Эйфелева башня. В этот вечер она была не просто инженерным чудом, а гигантским маяком, стражем памяти. Ее ажурный силуэт, подсвеченный снизу мощными прожекторами, пронзал темнеющую высь, словна стальной клинок, вознесенный в честь мира.

А у ее подножия, на необъятном плацу Марсова поля, кипела иная жизнь. С высоты это должно было выглядеть как отражение ночного неба, темного поля, усыпанного сверкающими точками – зажженными свечами, которые тысячи людей держали в руках. Это море света колыхалось в такт единому дыханию.

Сзади, будто каменный свидетель, высился строгий фасад Военной школы. Её окна были темны и слепы, но в этот миг они казались обращенными к толпе, внимающими ее тихому гулу. Воздух был густым, его можно было почти резать ножом – он состоял из запаха весенней земли, духов, табака, и непередаваемого запаха человеческого ожидания.

Внезапно, как по команде невидимого дирижера, все прожектора на башне разом погасли.

Тишина, наступившая вслед за этим, была оглушительной. Сотни тысяч людей замерли, затаив дыхание. И в этой абсолютной, звенящей тишине с колонок, установленных на гигантских, двадцатиметровых экранах по краям сцены, раздался знакомый всему миру, металлический и бесконечно усталый голос Юрия Левитана:

«Внимание! Говорит Москва! Передаем Акт о безоговорочной капитуляции Германских вооруженных сил...», а следом на французском « Attention ! Ici Moscou ! Nous diffusons l'Acte de capitulation sans condition des forces armées allemandes... » Юрия Борисовича специально попросили сделать запись этой фразы.

За ним – запись, ликующих криков «Ура!», идущие как будто из-под земли, и победные аккорды сводного оркестра.

И так же внезапно, как началось, всё смолкло.

На гигантских экранах вспыхнул один-единственный, знаменитый кадр: «Знамя Победы над Рейхстагом». Он был увеличен до гигантских размеров. Были видны каждая деталь, каждый стежок на флаге, усталые, закопченные лица солдат.

И в этот миг из темноты на авансцену шагнул он.

Вначале его было почти не видно – одинокая, хрупкая фигура в темном. Но вот луч единственного, узконаправленного прожектора-следопыта выхватил его из небытия. Он был одет в простой, почти аскетичный черный костюм и белоснежную рубашку без галстука. В его руках – только микрофон.