Скитальцы - Хао Цзинфан Страница 48

class="p1">– Это не совсем так, – сказала Люинь. Она подумала о матери. – Просто я полна сомнений в мире вокруг меня и не могу представить себе, что живу жизнью, которая предназначена для меня. Вы не можете вообразить, что означает мастерская для жизни. Хотя переходы не запрещены, крайне редко кто-либо на Марсе меняет мастерские. Каждый взбирается по карьерной лестнице ступень за ступенью и проводит всю жизнь внутри двух параллельных линий. Если бы я никогда не побывала на Земле, вряд ли бы это вызвало у меня протест. Но я там побывала. Вы же знаете, как живут земляне: человек волен прийти и уйти, волен сменить одну профессию на другую. Я успела привыкнуть к такой жизни, наполненной гибкостью и экспериментами. Я не хочу жить внутри пирамиды.

– Понимаю. – Голос Эко наполнился уверенностью. – Ты выросла на Марсе, поэтому отождествляешь себя со здешними возвышенными ценностями. Но тебе довелось пожить и на Земле, где ты успела привыкнуть к постоянным переменам. И хотя ты выступаешь и за ту, и за другую сторону, на самом деле, ни в ту, ни в другую не веришь.

Слова Эко больно ранили Люинь. Она знала, что он прав. Отсутствие веры – вот в чем была ее проблема. Она не могла целиком полностью отождествить себя ни с той, ни с другой стороной. Живя на Земле, она тосковала по дому, а теперь, оказавшись дома, скучала по Земле. В этом была ее проблема и проблема всех в ее группе.

– Почему вам так интересно то, о чем я думаю? – спросила она.

– Потому что мне хочется тебя понять.

Люинь стала думать над ответом, но вдруг заметила кнопку на лямке рюкзака Эко – кнопка горела зеленым огоньком. Работала видеокамера.

Люинь мгновенно поняла, что ее обманули. У нее заныло сердце, глаза заволокло слезами. Ей изначально совсем не хотелось говорить с Эко, но она ослабила оборону. Всё, что она ему наговорила, шло из ее сердца, а он всего-навсего старался снять видео.

– А я не хочу, чтобы ты меня понимал. Такое тебе в голову не приходило?

Ее слова прозвучали грубо, но куда более грубо было то, что себе позволил Эко. Да какое право он имел «понимать» ее? Он сыпал острыми критическими замечаниями, ему нравилось забираться в сознание персонажей, он словно бы разгадывал интеллектуальную загадку. Но чего бы ему хватило для того, чтобы понять ее и ее друзей? Как он мог почувствовать их боль, от которой разрывалось сердце, как мог ощутить их юношеское волнение, их искреннее смятение, их жажду ответов – жажду, возникшую на почве жизни в двух мирах? Даже если он вправду этого хотел, сколько из этого он действительно мог понять и ощутить?

Эко вдруг переместился на другой берег. Всё, о чем он говорил, было верно, но ее боли он не почувствовал. Наблюдатель никогда не страдал так же, как объект наблюдения. Все проблемы в жизни были проблемами объекта. Как только ты начинал наблюдать, у тебя не оставалось проблем.

– Тебе интересно смотреть, как кто-то теряет веру?

Слезы залили глаза Люинь, но она их сдержала.

Она отвернулась и побежала прочь. Эко остался в парке. Он стоял и провожал девушку взглядом.

* * *

Когда Люинь проснулась, была ночь. Не вставая с постели, она принялась проигрывать в уме сегодняшние события. Она всё еще была очень взволнована. Перед ее глазами стояли парк и дорожка.

Она спрашивала себя, почему же она так чувствительна к разговорам о сравнении двух миров – вплоть до того, что в поисках общего между Марсом и Землей она уже не могла жить обычной жизнью. Люди наделены способностью адаптироваться. Если бы только ей удалось приспособиться к различиям в общественном порядке, с ней всё стало бы хорошо.

Но это было бы неправильно. Она не могла выразить словами боль в своем сердце, которая подталкивала ее к раздумьям о расхождениях между двумя планетами, которые заключались не только в различиях общественных институтов и порядков, а в диаметральной разнице философий.

На Земле все твердили ей о том, что они свободны и гордятся такой свободой. Люинь экспериментировала с их свободой и знала, что эти люди правы. Ей полюбилось это чувство отсутствия привязи, этого вольного плавания по течению. Но еще она помнила о том, что в детстве, когда она училась в марсианской школе, им говорили, что свободны только марсиане. Быть свободными от обеспечения основных жизненных потребностей, возможность открыть собственную мастерскую – это означало, что им не нужно было продавать свою творческую свободу за деньги. Учителя говорили Люинь, что когда человеку приходится продавать свои мысли за деньги, чтобы купить хлеба, то этот человек обречен стать рабом борьбы за существование, и что такого творца будут представлять не его произведения, а воля денег и торговли. Только на Марсе человечество было свободным. Люинь помнила картину Жана-Леона Жерома[9] «Невольничий рынок». Это полотно оставило у нее столь неизгладимое впечатление, что довольно долго на Земле Люинь не осмеливалась продавать свое творчество через Сеть.

Теперь, успев пожить на обеих планетах, она не была уверена в том, какие цепи тяжелее: цепи той системы, которая давала всем и каждому не больше и не меньше того, в чем они нуждались, или цепи бедности, рожденной борьбой за выживание. Но Люинь знала, что все люди любят свободу, и чем больше было различий в их образе жизни, тем сильнее проглядывала фундаментальная общность.

Свобода! Жизнь – это искусство, а природа искусства – свобода.

Люинь вдруг услышала голос мастери – нежный, наполненный страстью голос. Эти слова мама сказала ей, когда ей было всего пять лет.

Сердце Люинь растаяло. Мама всегда поощряла ее, брала ее с собой на все творческие мероприятия. Люинь вспомнила себя в розовом платье, на руках у мамы, а мама смеялась и говорила с друзьями в кабинете. Солнечный свет лился в окна, словно водопад, струился по книгам, заливал все взволнованные лица взрослых. Одни из них громко говорили, другие внимательно слушали. И во всех них Люинь виделась неудержимость – даже в том, как были изогнуты брови матери, которая говорила ей о свободе и смеялась, Люинь тогда почувствовала, что попала в другой мир, мир, в котором она счастлива.

«Ты рождена со Светом, моя милая. Самое твое рождение было чудесным актом искусства».

Четырехлетняя Люинь была слишком мала, чтобы понять, что это на самом деле означает. Она сидела у матери на руках и смотрела в ее улыбающиеся глаза. Она понимала только, что ее