Огни Хафельберга - Ролдугина Софья Валерьевна Страница 40

А вот на поверхности вряд ли найдется что-то интересное. Анна Линден водила Даниэлу к старым шахтам с той стороны горы. Ещё Даниэла любила фотографировать, но в тот день обещали грозу. Задумчиво протянула уйрики. И Даниэла знала.

А какая может идти речь о том, чтоб камешки искать или снимки делать, если вокруг скользкие скалы и дождь? С другой стороны, она взяла с собой коврик, спальный мешок и ещё кое-что в том же духе. Значит, собиралась ночевать в горах, в одной из пещер. Странно, да? Плюнув на гендерные стереотипы, Марцель ухватил Ульрики за локоть, так легче было подлаживаться под ее размашистые шаги.

— Да, — согласился он, — странно, а полицию странности не насторожили? — Это не у меня, спрашивайте, — хмыкнула Ульрики, — я там не работаю, но зато хорошо знаю горы и представляю, куда могла отправиться девушка вроде Даниэлы. — И куда же? — На могилу Ман-Нон. Марцель замедлил шаг, поневоле тормозя и ульрики.

Ман-Нон? — Ну, говорят, что она — главная ведьма этих земель. Жила в Хафельберге, когда он был еще деревушкой с дикими нравами. Криво улыбнулась ульрики. В мыслях у нее творилось нечто невообразимое — огонь, крики, мечущиеся человеческие тени. Марцель, вняв инстинкту самосохранения, отстранился от этого бедлама, стараясь особо не вслушиваться.

По легенде, она пришла издалека, эта Манон. У нее было другое имя, не похожее на здешние имена, и другой облик, волосы как смоль, кожа как горячишный мед, глаза как черный уголь. Манон умела предсказывать погоду по приметам, чувствовала ложь и знала свойства растений. Конечно, странную пришелецу посчитали ведьмой, однако сын старосты, рыжий великан с добрым сердцем полюбил ее и сделал своей женой, и никто в деревне не смог пойти против его слова.

А потом у Манон родилась девочка, чем-то похожая на нее, чем-то на отца. И все бы кончилось хорошо, и финал у сказки был бы счастливый, но однажды муж Манон заболел. Чтобы вылечить его, она послала дочь в лес за травами и какой-то особой плесенью из дальней пещеры, а сама осталась ухаживать за больным.

Но в то же время одна злая женщина, которая хотела забрать мужа Манон себе, обвинила ее в злом колдовстве и в том, что она пытается не вылечить, а извести собственного мужа. Видимо, наветы были правдоподобными, потому что в ту же ночь Манон вытащили за волосы из дома и забили насмерть, а тело скинули в угольную яму, закидали хворостом и сожгли.

Деревенский священник, который ненавидел Манон за ее знания, благословил жителей деревни на расправу и сам первым подбросил вязанку дров. А муж Манон, словно почувствовав, что с любимой происходит что-то страшное, очнулся и попытался выйти на улицу, но был так слаб, что оступился на пороге и сломал шею.

Когда дочь Манон вернулась из леса с нужными травами, она застала только почерневшие кости своей матери в угольной яме и труп отца, подготовленный для погребения. Тогда девочка собрала обгорелые кости и поднялась так высоко в горы, как только смогла, и там, близко-близко к звездам и полной луне, похоронила ее и посадила на могиле росток кедра.

А после свернулась там в клубочек и заснула, умоляя мать указать на убийц. И дочери Манон был сон, в котором у злой женщины падали изо рта черви и змеи, у священника руки были объяты пламенем. На рассвете дочь Манон проснулась и спустилась в деревню. Там она забралась в дом к злой женщине и пролила ей в глаза, в уши и в рот по три капли сока ядовитых ягод.

До священника девочка добраться не смогла, потому что этот трус запер все двери, она прокляла его и ушла. Говорят, что через много лет дочь Манон вернулась в деревню никем неузнанная, чтобы увидеть, сбылось ли проклятие, а на могилу Манон к старому кедру до сих пор ходят, чтобы узнать правду о чем-либо. Если не верите мне, спросите сестру-анхелику, она расскажет то же самое.

Не в попад закончила Ульрике. Марцель облизнул пересохшие губы и только тогда осознал, что последние минуты две слушал буквально с открытым ртом. — Это местная легенда такая, да? — Типа того. Пожала плечами Ульрике и вздохнула. — Я вот к чему клоню. Даниэла была как раз из тех, кто мог бы пойти к Манон. Неважно, за правдой или просто так, но она точно поверила бы в легенду, как и ты.

А кто сказал, что я верю? Я знаю, просто ответила улерике и сощурилась на солнце. Эх, что-то у меня голова болит. Наверное, гроза будет. Через час утоптанная дорожка превратилась в узкую, едва намеченную тропинку, задирающуюся вверх под углом в сорок пять градусов. Марцель дважды оступился.

Один раз без фатальных последствий, когда из-под ноги вывернулся камень, второй капитально, потерял равновесие, рухнул навзничь и если бы не Шелтон, подхвативший напарника у самой земли, то наверняка еще и скатился бы по тропинке в заросле ежевики. Ульрике, полюбовавшись на живописную композицию из тихо сквернословящего телепата на руках у невозмутимого стратега, порылась в карманах своей необъятной куртки и извлекла на свет божий пару потрепанных кожаных перчаток.

На, надень! Во-первых, так теплее, во-вторых, удобнее хвататься за всякое колючее, когда вверх по склону лезешь. Кстати, скоро привал. «Скоро» оказалось понятием растяжимым. Чем выше в горы и дальше от города, тем становилось тише. И в буквальном смысле, первыми сходили на нет голоса, потом гулофт мобильных моторов, редкие объявления на станции о пребывающих составах, шелестящий шум редких поездов и в переносном, исчезали мысленные шепоты и крики.

Тишина давила Марцелю на уши и на мозги, он невольно концентрировался на единственных близких сознаниях. Мерный океанский прибой бездонного разума Шелтона, немой, но ослепительно-цветной кинематограф в голове Ульрике. Возникало ощущение запредельной интимности.

Слишком редко Марцель оставался в эдаком почти одиночестве, не до уединения, а потому буквально кожей чувствовал малейшие изменения в сознании своих спутников, партнеров, своих, своих, неважно кого, главное, что своих. Навязанные слитным гомоном толпы желания, законы, мысли, устремления, правила, все это облетало с разума как сухая шелуха, оставляя его нежным, обнаженным и уязвимым, Чувствительным.

Чистым. — Я, наверное, мазохист, если тащусь от этого. Или эксгибиционист, — так Шелтон говорил, да? Мартель нервно облизнул губы, продолжая упрямо карабкаться вверх. — Интересно, какое желание в итоге больше — открыться до конца или спрятаться? Всё явственней становился лекарственный запах кедров. Плечи почему-то жгло, точно они сгорели на солнце.

Так… — Ульрики внезапно остановилась посреди тропы и нахмурилась. Деревья уже так плотно сплетались кронами, что здесь внизу царил прохладный полумрак. — Кажется, мы проскочили поворот на одно удобное для привала местечко. Как же тут заросло, не узнаю тропу. Мальчики, подождите здесь, ладно? Я пробегусь вверх-вниз и проверю, а то что-то долго идем.

— Как вам будет угодно, — легко согласился Шелтон, без тени осуждения или недовольства в голосе. Хотя океан его разума помрачнел, как перед штормом. Удачи в поисках Ульрике. Она скинула рюкзак на тропу, махнула рукой и побежала вверх по тропинке. Шелтон немного выждал, а потом тоже снял свой рюкзак и сел на него. «Устал, что ли? Вроде для тебя это не тяжело?» участливо поинтересовался Марцель.

«Лямки рюкзака натирают», — объяснил напарник и, оглянувшись на всякий случай, спустил свитер с одного плеча. На бледной коже отчетливо выделялось покрасневшее пятно. Шелтон поморщился и начал осторожно массировать его кончиками пальцев. — Ну, брал бы чемодан, как обычно, — проворчал Марцель, осознав, наконец, что настырное сжение было чужим ощущением, — и не пришлось бы сейчас лечиться.

Телепат посмотрел еще раз на напарника, устроившего мини-привал, и сам растянулся на земле, сместив рюкзак под голову. Опасности дикой природы, вроде муравьев, острых камешков или грязи, уже казались неважными мелочами. Ноги гудели, как после подъема на небоскреб. «Ты соображаешь, как выглядел бы чемодан в лесу!» «Не более дико, чем брендовый кашемировый свитер за несколько тысяч!» — хмыкнул Мартель.