Бог безвременья - Жаклин Холланд Страница 78

XXXII

Через несколько часов я сижу на диване в гостиной Хардмэнов. Огонь в камине догорает дотла, а я переключаю каналы на телевизоре, пытаясь отвлечься от своих мыслей. Признаюсь, во время моего пребывания у Хардмэнов меня соблазнило веселое, хотя и искусственное общество этого устройства. Телевизор обладает какой-то успокаивающей силой, и временами я ловлю себя на том, что смотрю на него с удивлением и ужасом. Он так помогает успокоиться, когда вы в возбужденном состоянии, например, расправившись с соседским хулиганом.

Музыкальные клипы – есть целый канал, где показывают только их, – особенно гипнотизируют и будоражат: молодежь прыгает, волосы развеваются на ветру, блестящие губы, гладкие плоские животы с черной запятой пупка, ничем не прикрытая сексуальность, доходящая почти до порнографии; женщины, по крайней мере пять на каждого мужчину, в тонких полосках ткани вместо одежды, ухмыляющиеся, пока полностью одетые мужчины швыряют и ощупывают их, словно рабынь на аукционе. Это слегка напоминает мне Déjeuner Sur l’Herbe [77] Мане, и я уверена, что его старые недоброжелатели чувствовали бы себя вполне оправданными, если бы дожили до MTV.

Не в силах ужасаться дальше, я переключаю каналы, пока не попадаю на комедийное шоу: нарочито обычные люди в нарочито заурядной обстановке среднего класса закатывают глаза и выбивают друг у друга из рук разные предметы к неимоверному удовольствию толпы; кажется, это шоу снимали, надышавшись веселящего газа.

Когда я засыпаю, фейерверки света, вырывающиеся из экрана, странным образом проникают в мои сны. Я стою у окна хижины Пироски с Вано и смотрю, как яркие вспышки света снаружи растворяются на фоне темных стволов деревьев. Кажется, хижина наполовину погружена в землю, и сквозь щели в балках просачивается грязь.

– Твое время почти пришло, – говорит Вано, поворачиваясь ко мне.

– Время для чего, Вано?

– Время для опустошения, для смерти всего, что ты знаешь. Нагими мы приходим в этот мир, как говорят, и нагими уходим – наступает время, когда ты лишишься всего и войдешь с пустыми руками в новое. Ты готова?

– Я не знаю. Я? Как узнать, готов ли ты к чему-то, чего никогда раньше не испытывал?

Он улыбается мне, тонкая струйка пота стекает ему на глаза.

– Только потому, что очень устал от старого. Когда готов обменять его на что-нибудь – на что угодно.

Сверху падают искры, осыпая нас градом шипящих синих, красных или белых угольков, и грязь продолжает шуршать, просачиваясь сквозь щели.

– Я очень устала от старого, – бормочу я. – Так устала.

– Тогда ты готова, – говорит он с мягкой улыбкой.

В небе взрывается большая легкая искра, ее угольки пробивают соломенную крышу, и я просыпаюсь от звука поворачивающихся ключей в замке входной двери.

Я сажусь и протираю глаза, не понимая, где нахожусь. Темно, если не считать хаотичного, колеблющегося света телевизора, двоящегося в стекле раздвижной двери. Свет падает на деревья снаружи, и они на мгновение выглядят как фигуры, безмолвно стоящие прямо за стеклом. Я смотрю на часы. Сейчас только одиннадцать. Какая встреча с адвокатом может продолжаться до одиннадцати вечера в субботу?

Кэтрин входит в пальто и идет от двери в гостиную медленно, как канатоходец. Наконец она садится в кресло рядом с диваном и смотрит в телевизор. Она не смотрит на меня, а я не смотрю на нее.

На экране телевизора женщина вытирает пролитую яркую жидкость невероятно прочным бумажным полотенцем. Когда ее незадачливый сын чуть не проливает жидкость снова, женщина закатывает глаза и укоризненно улыбается.

– Расскажете мне о Максе?

Кэтрин слегка вздрагивает. Я не собиралась спрашивать ее об этом, но мне нужно знать, а с меня достаточно игр и интриг.

– Лео постоянно говорит о Максе, не о жирафе, – продолжаю я. – Я не знаю, как это понять.

Она долго молчит, и я не уверена, что она ответит, но потом Кэтрин тихонько откашливается.

– Макс… был… это мой сын. Но он умер. Два года назад, в июне.

В ее тоне есть что-то жесткое и решительное, почти официальное. Мне хочется выразить сочувствие, но бесчувственность ее голоса, кажется, не допускает этого.

– Лео… судя по тому немногому, что он сказал… у меня впечатление, что он часто думает о нем. Очень скучает. Должно быть, они были близки.

Кэтрин молчит. Кажется, она сосредоточенно смотрит телевизор, слушая его тихую, приглушенную болтовню, как будто пытаясь различить в ней что-то значимое.

– Что случилось? Можно вас спросить? Лео не скажет. Он сказал, что не должен об этом говорить. Я только хочу помочь ему…

– Он запер его в багажнике машины в жаркий день, и тот запекся там насмерть, – холодно отвечает Кэтрин. Она поворачивает ко мне лицо, совершенно лишенное эмоций. Словно мы говорим о бумажных полотенцах. Не знаю, она это говорит или какое-то лекарство.

– На праздновании дня рождения Макса, когда тому исполнилось три года, Лео помог ему залезть в багажник, – продолжает она все тем же нейтральным и небрежным тоном, – а затем закрыл крышку. Ему казалось, что все это очень веселая игра. Когда мы, наконец, стали вместе с детьми искать его, Лео сказал: «Нет, мама, ты должна найти его. Он прячется».

Она делает паузу и спокойно сидит, глядя в телевизор, свет которого вырисовывает ее силуэт неоновыми линиями на темном фоне.

– Больше мы не отмечаем дни рождения, вы, наверное, понимаете почему.

На ум приходит день рождения Лео и ее отсутствие реакции позже, когда я упомянула об этом. Значит, день рождения Лео не празднуют в наказание за то, что он сделал в день рождения своего брата два года назад?

В моем воображении я вижу Лео маленьким ребенком, стоящим босиком на подъездной дорожке. Яркие блики летнего солнца преломляются в желтизне поднимающегося от земли жара, крики матери застыли в ушах, тело брата вынимают из багажника машины. Веселая игра превращается в кошмар, появляется осознание того, что это его вина.

– Разве Лео не сказал вам, – прерывает мои мысли голос Кэтрин, – что я предпочитаю об этом не говорить?

В ее голосе звучит холод и едва уловимая угроза, совершенно незнакомая. Я не знаю, что ответить.

– Он должен был сказать, – опережает она меня. – Я имею право не говорить о том, о чем не хочу говорить, а есть такие темы, на которые я не хочу говорить никогда.

Она снова замолкает, затем поворачивается ко мне с небрежной улыбкой.

– Теперь поговорим о худшем дне в вашей жизни?

– Кэтрин, простите. Я не хотела делать вам больно, думала, разговор может принести пользу, но…

Она снова смотрит вперед,