Змейские чары - Наталья Георгиевна Осояну Страница 24

как я! Однако ж вот беда: всем перечисленным — и уж подавно забытым — наплевать на бедствия простых людишек. Зато граманциаши всегда рядом. Вы лишь попросите — и мы поможем. — Быстрая улыбка едва не превратилась в хищный оскал. — Четвертое и пятое — руины и болота, где обожает селиться всякая нечисть. Конечно, не всякий раз так случается, но знали бы вы, госпожа Адерка, сколько сапог я утопил в болотах Залесья и земель за его пределами… Хватило бы на целую лавку!

Кира прыснула в кулак и заметила, что за спиной у Дьюлы, который продолжал идти задом наперед, не натыкаясь на камни, проступил силуэт чуть темнее окружающей 

. Часть ее, охваченная тревогой, хотела закричать и броситься наутек, однако эта часть была заперта в клетке, которую граманциаш сплел из слов.

— Шестое — кладбища, как без них, — продолжал он тем временем. — Бывает такое, что какой-нибудь кузнец проживет очень долгую и спокойную жизнь, успеет настрогать этак десять — пятнадцать детишек и вся округа на его похоронах будет искренне рыдать. Ну что может пойти не так?

Силуэт сделался выше — приподнялся на задних лапах, вскинул передние, готовясь атаковать. Лапы были мохнатые, оканчивались острейшими когтями, с которых капал яд, разъедающий плоть. Во 

зажглись алым восемь глаз.

— Да что угодно! Что угодно может пойти не так. Курица забежит в комнату, где покойника положили, и прошмыгнет под ним или над ним, никто даже не заметит. А он ночью возьмет и встанет, жрать захочет. И польется кровь… Ну вот она-то седьмая. Чужая и своя.

Ближе, ближе.

Время запуталось среди восьми алых огней, замерло.

— Восемь — это бумага. — Граманциаш подносит руки ближе к собственному лицу. На левой все пальцы загнуты; на правой осталось два, и предпоследний сгибается через миг. — Девять — чернила. Моя плоть и кровь, ибо такова моя судьба, пусть я ее и не выбирал по-настоящему. Что было, то записано; что вычеркнуто — того нет. Так будет до той поры, пока не сломается перо и не закончится место на последней странице. Иным граманциашам того и другого хватает на сотни лет… Итак, что же осталось?

Дьюла поворачивается в тот самый миг, когда темный силуэт уже навис над ним.

Небрежно вскидывает руку.

Паучьи лапы — и не две, а сразу четыре — опускаются.

Одна с жутким хрустом входит граманциашу в грудь, протыкает насквозь.

Но черная рука в тот же миг падает, перечеркивая паука указательным пальцем.

Что-то происходит с молниеносной скоростью, и Кира не успевает ни разглядеть, ни понять, что именно. Она видит белый проблеск во 

и слышит звук, очень похожий на шелест книжных страниц. А потом оказывается, что паука больше нет.

Вырвавшись из-под власти чар, Кира бросается туда, где только что стояло чудище, и не находит ни трупа, ни лужи крови — или того, что заменяет кровь таким существам, — ни даже кучки пепла. Перед ней вход в туннель, отчасти затянутый паутиной. Тусклой, нестрашной и совершенно мертвой.

Она оборачивается.

— Десять. — Дьюла загибает последний палец и машет кулаком, потом с видимым раздражением трогает свежую дыру в ткани кафтана, в том самом месте, где его проткнула огромная лапа. — Это надо бы зашить, но нам стоит поспешить… М-да, Ада сожрала бы меня за такие вирши. В плохом смысле сожрала. В общем, десять — это подвиг. Что было, то записано.

«Что вычеркнуто — того нет».

Кира выжидает, затаив дыхание, пока время медленно восстанавливает ход.

Крапивник и Волчок

Владычица птиц призвала всех своих подданных и спросила, знают ли они, куда подевался муж смелой женщины. Никто не знал, кроме жаворонка, который заявил, что не расскажет ничего, пока она не проведет с ним ночь.

— С птицей-то? — удивилась женщина и без колебаний согласилась.

Жаворонок ударился оземь и превратился в красивого юношу.

А наутро она даже не вспомнила про своего пропавшего мужа.

— Это Школа, та самая Школа? — спрашивает мальчик, не помня, где раньше слышал об этом месте, кто рассказывал. Теперь его имя — Крапивник. Он сидит на краю стола и с любопытством разглядывает огромную комнату с книжными полками, уходящими в невообразимую вышину, где пищат летучие мыши. Они никак не могут успокоиться, хотя свет-книга давно погасла. — Здесь учатся чернокнижники?

— Граманциаши, — отвечает женщина под вуалью, Дракайна, и ласково гладит Крапивника по безволосой голове, по изборожденному сетью шрамов лицу. На его руках нет и половины целых пальцев, зато зеленые, словно молодая трава, глаза сияют, как никогда раньше. — У тебя есть шанс стать одним из них, но не обольщайся. Учиться нужно долгие семь лет, и только лучшие из лучших выходят отсюда в человеческом облике, чтобы по-настоящему вернуться в мир людей.

— А остальные?..

— Как я уже упоминала, кто-то должен помогать мне присматривать за библиотекой. Собирать крапиву, обминать, трепать… У меня много рук, но их всегда не хватает. Здесь для каждого найдется дело, сообразное таланту и силе. Но до того момента, когда мы определим, лучший ты или нет, еще надо дожить.

Крапивник смотрит ей в глаза, молчит.

— Сейчас ты увидишь свою комнату, свой новый дом, — продолжает Дракайна, положив ладони на его худые плечи. Он чуть сгибается; ее руки тяжелы, или, быть может, в его теле осталось слишком мало сил. — Потом начнется учеба. Сперва ты выучишь язык птиц, а позже — языки зверей, камней, воды, огня и ветра. И многие другие…

— Но я… толком не умею читать, — признается Крапивник, опустив глаза. Ему страшно: вдруг эта женщина под вуалью передумает брать его в ученики и сразу сделает помощником, лишив возможности снова увидеть дневной свет?

Она тихонько смеется, однако в этом почти ласковом смехе есть что-то пугающее — как промелькнувшая в углу комнаты тень, которая может оказаться чем угодно: игрой воображения, крысиным хвостом, упавшей веревочкой или гадюкой.

— Главное, что ты умеешь учиться.

— Я… откуда вы знаете?

— Пагуба отпустила тебя, и ты нашел дорогу обратно.

Книги всё видят.

Книги всё слышат.

Они смотрят со своих полок на существо под вуалью, уводящее прочь тощего, болезненного ребенка, и раздвигаются, освобождая место для собрата, хотя до того момента, когда он будет закончен, пройдет немало лет.

Его комната, его новый дом —