Рулевой. Книга 2. Испытание водой - Август Туманов Страница 4

В помещении приёмки было прохладно. Мраморный пол со щербинками, зелёные стены и обшарпанный стол с журналом, в который вносили мою фамилию.

— Каримов, подозреваемый по статье сто пять. Следствие. Номера дела пока нет.— Где подписал?— На том листе.— Тут ещё один давай.

Потом пошёл поток: Снять одежду. Сдать шнурки.Пройти тщательный полный осмотр — «раздвинь ноги», «подними руки», «повернись», «присядь, встань». Тело реагировало на команды самостоятельно, без моего участия — как в детстве на медосмотре. Мысли были где-то далеко.

Меня переодели в серую робу. Носки выдали застиранные, с чужими инициалами, выцветшими на подошве. В пакете остались часы, ремень, паспорт, телефон и какая-то мелочь из карманов.

Потом — коридор. Холодный, каменный. Пол — как в больнице. Свет — как в морге. Перед тем как завести меня в отсек, один из охранников немного притормозил. Второй достал ключи и с тоской сказал:

— Слышь, Тоха, ты того с «пальцевым синдромом» видел вчера?

— Который считает, но не сходится? — отозвался второй, в очках с толстыми линзами.

— Ага. Наш фокусник. До сих пор в одиночке. Сидит, на ладонь таращится, как будто там кино идёт.

— Не удивлён. Я, когда первый раз его видел, подумал — шутит. Типа анекдот такой. Считал пальцы и путался.

— Ага, «один, два, три, четыре… восемь, девять». Где, мол, остальные? А у него — как будто и не было никогда.

— Что, даже шрамов нет?

— Вообще. Кожа гладкая, как у младенца. А в личном деле — фото с нормальной рукой. Чётко, чёрным по белому. Большой палец, всё как у людей.

— Да ну. Сам видел?

— Да, специально смотрел. Подтверждение медицинской комиссии, отметка о дактилоскопии. Все отпечатки пальчиков на листе. Всё, как положено есть. Только пальцев — нет.

Тоха выдохнул.

— И что он говорит?

— Говорит: «У меня всегда так было». И ещё повторяет, как мантру: «Меня тоже посчитали».

— Оно?

— Именно так. Никто не понимает, что за «оно». Он не объясняет. Только улыбается. Но как-то нехорошо. Знаешь, как будто ты уже в его счёте участвуешь. Или рядом где-то.

— Слушай, а это не он ночью орёт?

— Не-а. Этот тихий. Только пальцы свои считает. Сидит, шепчет, будто боится сбиться. Иногда на стену смотрит. Там царапины странные. Сделанные точно не его ногтями.

— Блин. А может, он сам себе их… ну, оторвал?

— Да если бы. Врачи осматривали. Там ткани цельные. Без следов травмы. Они говорят — анатомически он как будто так и родился. Но отпечатки в базе — с пятью пальцами.

Тоха помолчал, покачал головой.

— Вот уж чего боюсь — это чтоб память врала. Не голова, а именно память. Типа, был палец — и нет. А ты как бы должен помнить, но не можешь. Как если бы один из твоих пальцев был… выдуманный.

— Ага. А теперь представь, что он считает — и ты рядом. И вот он говорит: «Восемь… девять… десять». А десятым становишься ты.

— Хорош гнать. Я спать хочу, а не с подушкой обниматься от жути.

— Ну, тогда не ходи к нему в камеру. Он вчера после прогулки к стеклу подошёл, ладонь приложил. А потом спрашивает меня, как ни в чем не бывало: «Ты свои пальцы пересчитывал когда-нибудь? Может, у тебя их шесть».

— Тьфу ты. Больной.

— Ага. Но не буйный. Поэтому и держат пока. Врачи хотят понять. А следак один говорил — похожий случай был в 1983. Только тот себе считать начал людей, а не пальцы.

— И чем закончилось?

— Говорят, в дневнике была только одна запись: «тринадцатый сбежал». Однако не было ни списка, ни предыдущих двенадцати. Только он один.

Они замолчали. Один посмотрел на меня, как будто впервые заметил, что я стою рядом. Другой фыркнул, покачал головой.

— Ну ладно, пора тебе в гости к философам. Там, кстати, весело — и про богов расскажут, и буйного покажут.

Он пошёл к двери и, повозившись с ключом, сказал дежурному по коридору:

— Камера восемь. Новенький к ним.

Щёлкнул замок. Сталь мягко сдвинулась. За ней начиналась какая-то новая глава моей жизни. Охранник отпер дверь и подтолкнул меня внутрь.

— Камера восемь. Спокойно себя веди. И уважительно к старшим.

Я вошёл.

Запах — спёртый, влажный, но не тошнотворный. Скорее, тяжёлый. Слой человеческого присутствия, перемешанный с пылью и ржавчиной.

В камере было восемь коек. Четыре с каждой стороны. На одной кто-то лежал неподвижно, спиной ко мне. На другой сидел круглолицый мужичок с пивным животиком и татуированной лодыжкой — рассматривал свои ногти. Рядом, по центру, восседал сухой, жилистый старик с прямой спиной и цепким, оценивающим взглядом. Неспешно крутил в пальцах янтарные чётки и как будто держал на себе всю геометрию камеры.

— О, пополнение, — сказал старик, не вставая. Голос его был спокойный, но сдержанный. — Добро пожаловать.

— Вечер в хату, — кивнул я и поправил матрас под мышкой.

— Хех. — старик хохотнул. — Начитался всякого? Я же первохода за версту вижу невооружённым взглядом. Виктор Иванович, — коротко представился он. —Можешь падать на любую свободную шконку.

Круглолицый поднял глаза, почти с облегчением:

— А я Альберт. Ну… Эйнар, если по-настоящему. Это имя, которое мне недавно открылось. Свыше. — и указал пальцем на потолок камеры. Я по инерции посмотрел туда и увидел только ржавые жёлтые разводы на побелке.

— Стас.

— Ага. Тут, значит, нас трое. Вернее, четверо, но он — не совсем с нами. Поэтому не считается. — Он кивнул в сторону лежащего. — Мы его просто называем… ну, никак. Он не говорит своего имени. И каждый раз, когда мы пытались спросить — просто смотрит, как будто через тебя. Днём тихий и вялый. Ничего не помнит. Подписывает у ментов всё подряд. Думаю, на него все висяки за последние лет пять повесят.— А ночью?

Альберт понизил голос:

— Ночью — жесть. Кричит, орёт, руками машет. Мы с Виктором Ивановичем его привязываем простынями. Не в смысле пытаем — а чтобы сам себе вреда не причинил. Говорит что-то странное. Про пламя, про огонь. Мол, огонь ушёл. Пустота осталась. Как будто он кого-то потерял. Или что-то. И всё время… смотрит в угол. Будто кто-то там стоит.

Я бросил взгляд туда,