Путь в тысячу пиал - Дарья Урбанская Страница 23

– Давно ли вы вместе сидели за одним столом с этим человеком? Давно ли в последний раз он улыбался и пел песни? Сколько времени он уже слоняется в одиночестве, угрюмый и нелюдимый? – Монах сделал паузу, словно в ожидании ответа, и осмотрел толпу. Но никто не произнес ни слова, и тогда он уверенно продолжил: – Это ракшасово проклятие отвернуло его от прочих. Высосало радость жизни из крепкого тела. Немного осталось ему жить, а после оно перекинется на одного из вас!

– Да что за чушь?! – выкрикнул Цэрин. – Ну пятно. Так после ранения же. Может, зараза какая проникла. Очнитесь же!

Он тоже осмотрел деревенских, но в этот раз его никто не поддержал. Люди смотрели зло, напряженно. Но молчали. Стискивали кулаки, но не бросались на защиту. Зато Пхубу поднял голову и с надеждой посмотрел на Цэрина.

– Помоги мне… – вдруг прошептал он, а затем добавил отчетливее: – Ты такой же, как они, я знаю, я видел. Но ты лучше их, чище сердцем.

Цэрин дернулся было вперед, но монахи перед ним сомкнули строй, соприкоснувшись плечами. Из-за горных перевалов донесся отдаленный раскат грома, и деревенские боязливо заозирались, стали переступать с ноги на ногу. Сыны дракона не сводили глаз с Цэрина, пока их товарищи неторопливо уводили Пхубу с площади. Тянули за собой, хоть он и пытался сопротивляться.

– Помоги мне, Цэрин, – вновь жалобно вскрикнул Пхубу. – Помоги всем нам! Всем людям Тхибата! Я знаю, ты можешь. Сделай что-нибудь. Цэрин! Цэрин!

От его отчаянных криков ярость забурлила в груди, на глаза опустилась пелена. Гром загрохотал прямо над деревней, небо затрещало так, будто через мгновение обрушится на крыши строений. Люди заголосили и бросились врассыпную, а Цэрин, не помня себя, кинулся на монахов. Впрочем, далеко ему уйти не дали. Двое воинов неуловимо метнулись ему за спину и заломили руки, да так, что все тело прошила невыносимая боль. Казалось, еще небольшое усилие – и его хребет треснет. А затем один ткнул растопыренными пальцами куда-то в район солнечного сплетения, и Цэрин перестал чувствовать ноги. Они онемели, налились тяжестью, и он повалился на колени прямо в дорожную пыль. Он рычал от ярости, но ничего не мог сделать. Двигаясь споро и деловито, монахи подтащили его к забору и наскоро примотали к перекладине кожаными ремнями.

На землю упали первые капли дождя, смывая последних жителей деревни, что не успели разбежаться по домам. Смывая последних свидетелей того, как Цэрин не справился. Не смог уберечь друга.

Подставки с благовониями намокли и перестали чадить. Дым разлетелся под порывами ветра. Монахи не стали собирать тех немногих, кого они не успели проверить – под косыми струями дождя все равно было невозможно завершить ритуал. Пхубу уводили, и Цэрину оставалось лишь наблюдать за тем, как человеческие фигуры уменьшаются, растворяясь вдали, за пеленой начавшегося ливня.

– Пхубу! – закричал Цэрин. – Да что же это… Пхубу! Друг!

Туча раскололась, выпуская из своего раздутого брюха ослепительное копье молнии. Снова грохотнуло так, что в ушах пронзительно зазвенело. А блестящий небесный разряд ударил прямо в большой молитвенный барабан на площади. Он тотчас обуглился, а затем полыхнул, да таким ярким пламенем, словно дождя вокруг и не бывало.

Глава 15. Джэу

Тхибатцы верят в непрерывный круг перерождений, в то, что души умерших, которым удалось пройти очищающие испытания Бардо, вновь входят в мир через рождающихся младенцев. Большинство не помнит себя прежних, но есть те, кого называют тулку, «пробужденный». Считается, что ламы, достигшие просветления в прежней жизни, в юном возрасте обретают воспоминания о прошлом и продолжают свою духовную работу в новом телесном воплощении.

Мне лишь единожды довелось слышать об истинном «пробужденном», живущем в наш век – настоятеле гомпа Икхо, Бермиаге-тулку.

«Записки чужеземца», Вэй Юа́нь, ученый и посол Ла́о при дворе правителя Тхибата

Рассвет пламенел, расползаясь по небу ало-розовой опухолью дурного предзнаменования и прогоняя лунную мглу за ворота гомпа.

Весь лунный день Джэу не сомкнула глаз, прислушиваясь к малейшему шороху. Образ Намгана то и дело вставал перед ее внутренним взором. Он то корчился от боли, то смотрел с недоумением, будто не верил, что настало его время отправляться в Бардо. В иные моменты из его рта вырывались ругательства и презрительные насмешки. Но хуже всего было, когда в его взгляде читался немой укор. Джэу даже вскакивала с лежанки, которая сегодня казалась особенно жесткой. Будь у нее возможность, принялась бы расхаживать по комнате. Но помещение было общим, а привлекать внимание других работниц не стоило.

Она даже порывалась помолиться, но правильные слова никак не шли. В благих тэнгри Джэу разочаровалась с детства. С того самого дня, когда те не уберегли ее семью. Сначала отца, потом мать, а затем и ее саму. Старая Хиён не принадлежала ни тэнгри, ни Тхибату, но именно она подарила возможность жить. Именно в ее теплую ладонь Джэу вложила свою ладошку и вошла в мир Лао. Нет, они с Хиён жили все же в Тхибате, на самой окраине, высоко в горах. Но чуждый дух далекой страны с ранних лет незримо пропитывал Джэу.

Вот и теперь нестерпимо захотелось – как в детстве – прижаться к этой сварливой, но по своему доброй старухе, неизменно пахнущей костром и лавандой, спрятаться за ее длинной цветастой юбкой от укоризненного взгляда Намгана.

Но Хиён рядом не было. Да и Джэу давно выросла, осознала истинную суть Хиён и ни при каких условиях не стала бы прижиматься к ней и просить защиты. Больше нет.

Джэу вздохнула и поелозила на лежанке.

– Да что ты там вертишься, – недовольно зашипела Шакпори, которая обычно похрапывала по соседству. – И так скоро вста…

Ее ворчание заглушил удар колокола, знаменующий начало нового дня. И день этот, Джэу знала, будет полон тревог – зловеще-алый рассвет тому свидетель, как и мертвое тело монаха-воина, оставленное у ворот.

Не было ни общего сбора, ни внеурочного рева медных монастырских гьялингов, извещающих о бедах и напастях. Но к завтраку уже все в гомпа, казалось, знали, что произошло. В гудящей от испуганных людских голосов столовой Джэу молча встала в очередь из работников и прислужников, затем заполнила свою миску цампой да налила маслянистый чай в деревянную чашу. Есть предпочла в одиночестве, выбрав нежилой коридор на