Тени двойного солнца - А. Л. Легат Страница 16

– В худшем случае я просто побуду шлюхой для старой вдовы.

– Всяко лучше, чем мерзнуть в грязи и рисковать шкурой, – тихо сказал Рут.

Я кивнул, присматриваясь к торговым рядам:

– Твоя правда.

Моя гордость уже не пострадает. Ее растоптали и закопали еще в Криге.

– Ладно, поживем – увидим, – смилостивился приятель, осушив флягу. – Надо бы к выпивке взять мяса с хлебом. Главное – не связываться с тем кучерявым недоноском, пускай сам жует свою конину за серебряк… эй, ты чего?

Я замер. Свадьба, графиня Малор, упреки Рута и чертова солонина разом потеряли всякую важность. Сердце бешено забилось о ребра, и на мгновение я позабыл, как дышать. Толпа разошлась, будто вода, разрезанная скалой.

В нашу сторону двигался огромный человек с блестящей лысой головой и неестественно широкими плечами. Время почти не потрепало его. Ледяной рыбий взгляд лениво скользил по лавочникам, их товарам. Искал выгоду.

«Нет, только не здесь. Только не сегодня!»

Взгляд не зацепился за нас. Едва огромная голова повернулась в сторону, я схватил Рута за плечо и затащил его за угол.

– Эй, что…

Меня колотила позорная дрожь. Уткнувшись лопатками в стену, я глубоко дышал и пытался думать.

«Два года. Прошло два чертовых года!»

Этому ублюдку мало моего коня, моей свободы и денег, моей жизни. Ему надо забрать абсолютно все! Я резко выдохнул и убрал ладонь с рукояти меча.

«Нет, прошло всего два года, а я понадеялся, что в Оксоле меня не найдут. Что я небольшой, совершенно ненужный человек».

– Да что стряслось? – Рут заговорил шепотом и осторожно высунулся к площади. Я рывком затащил его обратно.

Дети, игравшие в подворотне, разбежались.

– Дружище, послушай, так не…

Я резко ответил:

– Этот ублюдок нашел меня. Он здесь, в Оксоле! Я только что…

Крупная фигура мелькнула в проеме, и я вжался в стену еще больше.

«Не заметил? Не узнал? Сделал вид, что не узнал?»

Рут начал злиться:

– Да кто, во имя всех матушек?!

Я скривился и произнес одно слово. Проклятое имя, точно несмываемое пятно на одежде.

– Вард.

Все веселье приятеля как рукой сняло. Кажется, он даже протрезвел.

III. Их было трое

Сьюзан Коул, Волок, банк «Арифлия и Коул»

Нет слов печальнее: из крохотных, до смерти надоедливых дел, увы, и состоит большая часть всей жизни. Шуршало перо, царапая бумагу. Два крючка, черное на сером – дата выплаты, круглая цифра долга, один обреченный человек. К счастью, все скучнейшие дела не вечны. Едва слышно скрипнули петли, и буквы высохли быстрее: верхушку пера тронул легкий ветерок.

На пороге объявился Джереми, чуть не задев косяк плечом. Потоптавшись, он поклонился: макушка его могла бы опуститься ниже моей, только если бы пес встал на колени.

– Миледи, коли вам будет угодно, – робко начал он, – я только что от старухи Льен…

Большего говорить и не требовалось. Я вытерла перо, воткнула его в подставку и поднялась с места. Бумаги подождут. Началась интересная часть моего дня.

Джереми все так же стоял у выхода – впрочем, с небольшим отличием: придерживал мой плащ.

– Идем через двор, – сказала я, и крупные его ладони сдвинули засов, перекрывая доступ к кабинету из зала.

Тень горца бесшумно проследовала за нами – он не менял верхней одежды до первого снега. Так и щеголял в стеганке, словно в жилах у него плескалась раскаленная медь вместо человеческой крови. Этот пес не доживет до седины: Волок делался холоднее каждую неделю, забирая щедрую дань – стариков, больных детей и чрезмерно уверенных в себе простаков. Уже к обеду возле наших дверей шаталась толпа попрошаек: занять на дрова, вымолить поденную работу, надавить на жалость и воззвать к совести…

Отдай каждому из них хотя бы горстку монет, к утру они снова выстроятся здесь, еще более замерзшие и голодные, чем вчера. Жалость – точно яд, портит всех: и того, кто подает, и того, кто принимает.

Мы вышли через двор, не привлекая внимания. До ночлежки старухи Льен нам предстояло пройти не более пяти сотен шагов.

Город готовился к зиме: лица горожан становились угрюмее, и все реже я видела человеческую кожу. Люди превращались в шумные, дурно пахнущие мешки. На улицах снашивали нестираные стеганки, изъеденные молью плащи, в редких случаях – высокие сапоги, истрепавшиеся в голени и на носках. А что могло быть хуже, чем перештопанные рубахи из колючей шерсти? Только проклятые платья.

Я шла и осторожно прятала голову в плечи, стараясь, чтобы колкая шерсть воротника не касалась лица.

– Что, Густав? – коротко спросила я, когда мы свернули на улицу Податей.

Джереми потупил взгляд.

– Знаю не больше вашего, миледи.

Возле ночлежки Льен, как всегда, веселились дети. Сироты и отпрыски бедняков – все прочие сторонились этого небольшого поворота с удобными лавочками и покосившимся забором. И сторонились не зря.

Я посмотрела на второй этаж: там, под самым чердаком, поблескивал небольшой огонек лампады. Старуха любила вышивать даже по вечерам. Солнце как раз начало прятаться за крыши домов, разделенное надвое первой башней Восходов.

– Миледи, – позвал меня Джереми и толкнул дверь ночлежки.

Дети притихли и попрятались. Тут же, в коридоре, объявился сторож, оглядел нас и склонил голову.

– Старуха у себя? – зачем-то уточнил мой пес, выгибая грудь колесом, хоть ему и мешал доспех.

– Д-да, господа, вот толечко недавно поднималася…

Скрип дурной лестницы всегда выводил меня из себя. Сколько бы золота ни было, какой бы властью ты ни обладал, а все равно – шерсть платья колет через двойной подклад, передвигаться по городу все еще безопаснее по грязи, не привлекая внимания скакунами и каретой, а лестницы отвратительно скрипят во всех домах, кроме твоего.

– Кхм-кхм… – Джереми прочистил горло и постучал в самую прочную и новую дверь из всех. – Миледи прибыла!

От касания створка начала раскрываться в комнату.

«Добро пожаловать!» – обычно встречал нас приторный старушечий голос, и следом приходилось отказываться от вина и сладкого.

Но дверь распахнулась, ударилась о пыльный гобелен на стене, и не было никакого сладкого, выпивки, приветствий.

– Святые мученики… – выдохнул Джереми, раскинул руки, и я не сразу увидела, от чего он меня закрывал.

Старуха Льен прилегла в своей спальне, не добравшись до кровати с балдахином. Ночная ее сорочка окрасилась темными пятнами – угольные чернила, багряная кровь. Они же пропитали лист с донесением, на котором не осталось ни одной буквы – сплошная клякса размером с сам листок. Чуть дальше, у прикроватного сундука, рассыпались финики и узелок сушеной хурмы